Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра - [30]

— А с детьми его что будет — об этом и не думает?

— В детдом их надо, Григорьевна, сдать, — не стала тянуть бабка Наталья.

— Как это, в детдом? — растерялась бабуля Мартуля.

— Вы подумайте, — растолковывала Валентина, — на время хотя бы, пока подрастут. Или, к примеру, только двойняшек отдать — все полегче будет вам справляться.

— Ты, Валя, им тетка родная. А ты, Наталья им родная бабка. И у вас душа болеть за детей не будет? Да как же это так — отдать чужим людям и все?

— Но ведь не навсегда же, — произнесла Валентина. — Вы поймите, мы бы с радостью помогли. Но не можем: у меня сын и муж в Киеве, работа, вся жизнь там…

— А из меня какой помощник? — вставила бабка Наталья. — Ноги совсем больные, еле хожу…

— Ну так и не решайте за других, что им с родными детьми делать, — отрезала бабуля Мартуля и, громыхая посудой, ушла на кухню.

Тетка Валентина побыла у нас еще пару дней, а потом уехала. А бабка Наталья — против воли, но из приличия — осталась до весны, чтоб помочь бабуле.

Весь ноябрь бабка Наталья сидела у батареи и вязала свитер отцу, лепила пельмени и жаловалась, что у нее мерзнут ноги.

Отца уволили с завода за прогулы и пьянство, и он перебивался случайными заработками: к кому-нибудь сходит полку прибьет или обои поклеит… А так как расплачивались люди за такую работу все больше водкой, то отец часто бывал пьяным.

Бабка Наталья ему на меня жаловалась:

— Дочка твоя меня ни во что не ставит. Я отвернусь, а она спицу стащит и смеется, когда я искать начинаю. А вчера так и вовсе от рук отбилась. Григорьевна на дежурстве была. К вечеру у меня спина не разгибалась: попробуй двоих-то потаскать туда-сюда. Только я села, а эта носиться начала — бегает, как бешеная. Я ей говорю: сядь, чего носишься? А она мне: не сяду, я паровоз! Я ей: сейчас милицию вызову. А она язык показывает. Вот и вся благодарность. А Григорьевна, — наклоняясь к сыну, шептала она, — против меня ее настраивает.

Отец подзывал меня и спрашивал:

— Ты зачем свою бабушку дразнишь?

— Я свою бабушку не дразню, а она, — показала я на бабку Наталью, — мне не бабушка.

— Вот видишь! — торжествующе и скорбно произносила киевская бабка.

— Если будешь так себя вести, тебя в детдом отдадут, — прибавляла она. — Ты знаешь, что всякий человек должен делать в первую очередь? Почитать старших…

Мне приходилось просить у нее прощения, чтобы меня не отдали в детдом.

В начале декабря бабка Наталья спросила у бабули Мартули, когда та собиралась в магазин:

— Ты мимо почты пойдешь? Может, письмо мое отправишь?

— Отправлю.

— Вон, на столе лежит.

Бабуля взяла письмо, смотрит — конверт не заклеен. Бабка Наталья, сунув письмо в конверт, принялась считать петли, да так и забыла конверт заклеить. По дороге на почту бабуля прочитала письмо. В письме в Киев бабка Наталья писала:

«Дорогая моя дочь, а также зять мой, кланяюсь вам низко. Каждый день встаю утром в шесть часов. Будит меня радио. Сколько раз Григорьевне говорила: выключай радио. Но что горохом по лбу, то и ей мои слова. Не ставят они меня ни во что. Каждый день готовлю, стираю пеленки от детских какашков. От этих какашков уже кожа с рук лезет. А старшая внучка у Григорьевны — шкодница. Дразнит меня и спицы ворует. И холодно тут так, что ноги почти не ходят. Помру я, мои дорогие, здесь, если не уеду. А потому и прошу тебя слезно, дочь моя Валентина, чтоб ты написала письмо Григорьевне. Напиши, что внучек мой Вадичка заболел и за ним ухаживать некому. Чтоб я смогла к вам вернуться».

Бабуля ни слова никому не сказала про то письмо. Через пару недель из Киева пришел ответ.

Бабка Наталья вошла в кухню и виновато объявила, показывая письмо от дочери:

— Вот, Вадичка заболел…

Остался после ее отъезда только недовязанный свитер для моего отца.

Экзорцизм

Зимой гомункулы научились говорить друг с другом на особом, только им понятном языке. Они брали деревянный кубик, который я им протягивала, изумленно открывали рты и долго обсуждали между собой странный предмет идеальной кубической формы. Обсуждение они вели с самыми разными интонациями: то удивленно, то негодующе, то восторженно. Порой один из гомункулов переворачивался на живот и — как ни старался ему помочь другой — уже не мог вернуться в исходное положение на спину. Тогда оба начинали ругательно вскрикивать, а если помощь долго не шла, то и рыдать. Наблюдать за гомункулами было почти так же интересно, как за марсианским ландшафтом пустыря.

По выходным к нам приходила Роза. Она доставала из кармана черной юбки маленькие хлебцы с крестиком на корочке и угощала ими меня и бабулю. Роза сама пекла их в духовке, когда не читала молитвы над мертвецами и не забивала гвозди стальными костяшками пальцев.

Роза крестилась и, не снимая платка, пила чай с бабулей Мартулей на кухне. А я в Маленькой комнате показывала гомункулам чудо — бумажный самолетик. Особенно гомункулы заинтересовались звездой, которую я нарисовала акварелью на крыле.

— А еще у меня есть бог в спичечном коробке. Его имя — глаз динозавра. Когда-нибудь покажу, — пояснила я, и гомункулы засучили карликовыми ножками, выражая крайнюю степень воодушевления.