Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра - [17]

Долгий августовский день закончился словами матери:

— С сентября ты пойдешь в детский сад.

— А ты будешь сидеть у окна и пить кофе одна? — спросила я.

— Нет. Я буду работать кондитером на хлебозаводе.

Первый день в детском саду был так страшен, что я его забыла. Второй, третий, двадцать четвертый и все последующие дни не отличались от первого. Еще много дней, возвращаясь домой, я не могла ответить ни на один из вопросов моих родных.

— Как зовут воспитательницу? Что ты ела в детском саду? Появились у тебя друзья? — спрашивали они.

Я утыкалась глазами в пол и молчала. Я не знала, что ответить: все, о чем они спрашивали, мне хотелось забыть. А друзья — разве они бывают у человека? Все, что могли делать дети вокруг меня, и большие, и маленькие, — разрушать, как они разрушили мое снежное существо.

Детский сад

По утрам меня будил гимн Империи зла по радио. Вылезать из-под одеяла было холодно, идти в детский сад не хотелось. Я пробовала хныкать, но с мамой это не срабатывало: не обращая внимания на мои всхлипывания, она натягивала на меня колготки и гамаши. Закутав в толстый шарф, сажала меня на санки и везла в детский сад, а потом отправлялась работать кондитером на хлебозаводе.

В детском саду воспитательница не выпускала меня из-за стола, пока я не доем соленый помидор.

— Мне больно кушать помидор… — оправдывалась я.

— Это почему?

— У меня болячка во рту.

— Болячка была у Павлика Морозова, когда его зарезали кулаки. А ты не съешь помидор — не станешь пионером.

Приходилось есть — мне хотелось в пионерию.

В тихий час я почти никогда не спала. А когда он заканчивался, ходила по группе, представляя, что я локомотив и тяну за собой тысячу вагонов. Локомотив шел между детскими стульчиками и думал: «Когда и как я здесь оказалась? Все остальные стали ходить в детский сад позже или раньше меня?».

Я не помнила, как меня привели в детский сад в самый первый раз. Но мне хотелось верить, что я здесь дольше всех, «первее всех», а значит и важнее всех — только эта мысль грела, когда я вспоминала, как двое мальчиков закрыли меня в каморке, где нянечка хранила хлорку и ведра. В каморке я простояла целую вечность — пока не хватилась воспитательница.

Когда мы шумели, старая нянечка с большими руками грозилась замазать нам рты хлоркой, а мальчикам еще и оторвать морковки. Какие морковки? Должно быть, те, что нарисованы на горшках. В туалете на полочках стояли наши горшки с картинками, у каждого — своя. Лично у меня был мухомор — так что я не боялась угроз нянечки. А вот Мишке Кульпину стоило опасаться. Морковка на его горшке была очень заметная, ярко-красного цвета.

С Мишкой Кульпиным мы жили в одном доме, он — в пятом подъезде, я — в шестом. Во дворе, пока наши матери разговаривали, мы искали под снегом червей. У Мишки была идея: накопать червей и пойти рыбачить — как папа. Мы рыли игрушечными совками сугробы, но докопаться до мерзлой земли не успевали — матери, наговорившись, уводили нас по домам.

Одна толстая девочка из детского сада меня не любила: она брала меня за руку, подводила к стулу и командовала: «Садись!». А сама в это время убирала стул — я падала. Девочка хлопала в ладоши и бегала по группе. Однажды на радостях она снесла стоявшую на столе чашку воспитательницы. Воспитательница взяла линейку и побила ею девочку по рукам. Это было особенное наказание, которое воспитательница придумала сама. «Подойди, — говорила она провинившемуся голосом удава Ка. — Вытяни руки». И начинала хлестать по рукам гибкой железной линейкой.

После тихого часа нам давали молоко и печенье. Выпив молоко, я начинала ждать мать или бабулю Мартулю. Я боялась, что они забудут меня забрать.

Чаще всего родители за детьми приходили, когда всех вели в раздевалку — собираться на вечернюю прогулку.

Как-то за одним из мальчиков, которые закрыли меня в каморке, пришел отец.

Все мы рассыпались по раздевалке, доставали из своих шкафчиков сапоги и шубы, галдели под ругань воспитательницы и нянечки.

— А мой папа зато, — сказал Мишке Кульпину мальчик, закрывший меня в каморке, — на войне был и недавно вернулся!

— Сейчас нет войны, врешь ты все, — ответил Мишка.

Папа плохого мальчика огромной ладонью взял Мишку за ухо и произнес:

— Кто тебе сказал, что войны нет? Никогда не говори того, чего не знаешь.

Мишка расплакался, но никто из взрослых не посмел сделать замечание афганцу. Он забрал сына и вышел.

Бобровая плотина

По вечерам бабуля Мартуля и мать сидели на кухне, а я играла в Большой комнате, в темноте. Свет горел в коридоре, и сквозь открытую дверь освещался шкаф и угол дивана.

На кухне говорили о нейтронной бомбе, которую разрабатывал Рейган. Бомба эта, по слухам, уничтожала людей и оставляла неповрежденными здания. Потом мать рассказывала, как тяжело работать на хлебозаводе. Матери хотелось бросить все: хлебозавод, отца, нашу квартиру — и уйти куда глаза глядят. Я представляла, как она бросит все и пойдет по железной дороге по шпалам босиком, в платье в горошек и с распущенными волосами цвета солнца. Я думаю, в одном из бесчисленных измерений этого мира моя мать поступила именно так — и сейчас шла по шпалам, а по обе стороны железной дороги стоял густой сосновый лес.