Жрец смерти - [44]

Я старательно переписала данные о своих родителях, обнаруженные в личном деле.

Настала пора ретироваться. Мы осторожно вышли из архива, заперли сначала обитую железом дверь, затем дверь, что вела в кабинет Виолетты Андреевны, и отправились в спальню.

Но заснуть я в ту ночь, конечно же, не могла, потому что меня переполняло странное, тягостное возбуждение. Я то и дело поднимала фотографию, прижатую к груди, и смотрела на нее в темноте, хотя ничего видно-то и не было. Но красивые черты женщины – моей мамы! – настолько прочно врезались мне в память, что мне казалось, будто я в самом деле вижу ее лик на картонном листочке.

Рано утром, еще до того, как раздался сигнал к подъему, я спрятала фотографию в укромном месте, в одном из своих тайников. А потом начался новый день, а вместе с ним и обыденная жизнь в детском доме.

Никто так и не заподозрил, что мы с Тоней побывали в архиве, и этот общий секрет еще больше сплотил нас.

Прошло еще некоторое время, и стало известно, что наш директор, хитроватый с виду седой мужчина с украинским говорком, уходит на пенсию. Всем было интересно, кого же назначат на его место. Отчего-то в душе у меня теплилась совершенно нереальная, даже глупая мечта – что новой директрисой станет красивая женщина, на чью фотокарточку я любовалась чуть ли не каждый день. Что именно она войдет однажды в холл бывшего княжеского двора, я увижу ее, и у меня екнет сердце. А ее взгляд скользнет по мне сначала равнодушно, затем ее лицо переменится, женщина подойдет ко мне, и я замечу, что в ее глазах стоят слезы. А потом…

Нет, конечно же, ничего подобного не случилось. Однако в тот день, когда к нам должен был прибыть новый директор, я ужасно волновалась. Ходили слухи, что это будет не директор, а директриса, и это настраивало меня на романтический лад.

Наконец перед центральным входом остановилась кофейного цвета «Волга», дверца открылась – и из машины вышла совсем не моя мама. И вообще не женщина. Вышел мужчина – уже не очень молодой, но еще далеко не старый, какой-то сутулый, с нервным злым лицом и тщательно прилизанными волосами на уродливом черепе. Причем цель его смешной прически была одна – равномерно распределить оставшийся волосяной покров по голове, чтобы скрыть весьма объемную плешь. Облачен этот субъект был в мешковатый костюм.

Несколько мгновений я была уверена, что он – один из сопровождающих лиц, что вот-вот из автомобиля выйдет та самая красавица с печальным взглядом. Но ничего подобного, естественно, не произошло.

Плешивый субъект покрутил головой, осматривая гипсовых львов перед входом, а потом быстро поднялся по ступенькам. Обвел взглядом всех воспитанниц, собравшихся в холле, затем засунул скрюченный палец за ворот, поправил узел галстука и произнес визгливым, каким-то козлиным голосом:

– Почему не приветствуете своего нового директора? Непорядок! Вижу, вы совершенно не знакомы с дисциплиной. Ничего, я это быстро поправлю!

Одна из наших девочек поднесла ему приготовленный хлеб с солью, но новый директор отшатнулся от каравая и, с ненавистью взглянув на державшую сей знак внимания воспитанницу, проблеял:

– Почему острижена не по уставу? Думаете, вам все дозволено? Как бы не так! И почему вы не на занятиях? Кто позволил прогуливать уроки?

Вперед выступила одна из наших учительниц, которая попыталась объяснить новому директору, что мы все рады его видеть, поэтому собрались, дабы выразить наш восторг по поводу его прибытия. Но тот, даже не выслушав пожилую женщину до конца, прервал ее на полуслове и заявил:

– Не несите бреда! Прямо я вас не знаю! Никто не бывает рад приезду нового начальника, все это не более чем дешевый фарс. Не люблю такого, не люблю! Немедленно возобновите занятия. И где мой кабинет?

И каждая из нас, вплоть до самой младшей девочки, поняла, что прежние благостные времена закончились. Потому что вместо нашего доброго директора нам прислали сущего тирана и самодура.

С первого же дня новый начальник, у которого и имечко-то было такое, что язык сломаешь – Геннадий Януарьевич, – принялся муштровать и перевоспитывать нас, по его мнению, разленившихся во время эры его предшественника, о котором он всегда отзывался с легким оттенком пренебрежения.

Отчего-то нового директора мы сразу окрестили Автогеном. Уж не знаю, отчего именно, видимо, потому, что уменьшительно-ласкательное имя от Геннадия было Гена, а там уже и до Автогена недалеко. Но я сама слышала, причем не раз и не два, как даже наши воспитатели называли его так – за глаза, конечно. И все же прознав, какую кличку ему дали, Автоген под страхом многодневного пребывания в карцере запретил употреблять это слово.

Это, однако, не мешало нам на переменах проноситься мимо его кабинета и утробно гудеть:

– Автоген Автогеныч! Автоген Автогеныч! Поддай огоньку!

Вначале директор выносился из двери, пытаясь поймать того, кто кричал обидное прозвище, но, конечно же, поздно. Кстати, воспитатели нас в наших шалостях поощряли, вернее, никогда не мешали нам предаваться детским глупостям и дразнить всемогущего директора.

Однако Автоген быстро положил этому конец, схватив после одной из таких выходок первую попавшуюся девочку, причем самую безобидную. Он долго крутил ей ухо, а потом самолично отволок в карцер, где несчастная провела неделю.