Жребий вечности - [17]

– «Без войны человек деревенеет в комфорте и богатстве, и совершенно теряет способность к великодушным мыслям и чувствам, и неприметно ожесточается и впадает в варварство»[14], – процитировал он вслух и, немного выждав, не последует ли реакция Фройнштаг, объяснил: – Эти слова принадлежат величайшему из русских писателей – Федору Достоевскому.

– Странно. Он был военным?

– Да нет.

– Так мог говорить только человек, всю свою жизнь посвятивший войнам. Можете считать, Скорцени, что Достоевский украл эти слова у вас. Или же специально для вас сформулировал эту мысль.

– Причем самое удивительное, что появились эти слова из-под пера русского как раз в то время, когда он пребывал в Дрездене.

– Тогда понятно, – многозначительно молвила Лилия. – Наверняка в него вселился дух какого-то странствующего рыцаря.

– Что еще раз подтверждает, что сама атмосфера Германии пресыщена величием рыцарства и воинственного бесстрашия, – согласился с ней Скорцени.

– Но если не ударяться в мистику, а судить Достоевского «по словам его», то получается, что он был убежден: как только человечество прекратит воевать, оно сразу же начнет впадать в варварство! Но что же тогда война? Очищение от варварства?

– Рулетка, во время которой одни впадают в варварство и мечтают о варварском мире, другие – гибнут на фронтах, вознося свои подвиги к величию бесстрашия, самопожертвования, служения… Пусть найдутся мудрецы, которые истолкуют сущность войны иначе.

– Но после этого им придется объяснять, с какой это стати именно эти праведники-войноненавистники сами вновь и вновь затевают войны; кто и зачем развязывал все эти тысячи великих и малых войн. И тем не менее, Отто… Как мы с вами будем после войны?..

– Мне иногда кажется, что миллионам мужчин по-настоящему страшно станет только тогда, когда они поймут, что прозвучал последний залп войны и им навсегда придется расстаться с оружием.

– И как они пожалеют тогда, что, стремясь к убийству, так мало думали о любви.

– А когда все же предавались любви, никак не могли отречься от сознания того, что, вольно или невольно, становились убийцами.

* * *

Багрово-серебристая луна восходила как озарение, способное вывести из мрачных мыслей и еще более мрачных предчувствий. Это восходила луна войны, и признавала она только войну и любовь.

Все остальное, что творилось в ее подлунном мире, не стоило ни таинственного мрака ночи, ни ее упоительного света. Оно вообще ничего не стоило, поскольку не подлежало ни войне, ни любви.

– …Ни войне, ни любви, – забывшись, произнес он вслух.

– Это вы о чем, наш обер-диверсант? – насторожилась Фройнштаг.

– Да так, некая непостижимая философия жизни.

– Вот видите, и вы тоже начали размышлять о философии жизни, а воину следует размышлять только о философии войны. Иначе он перестает быть воином. Опять вы маетесь, Скорцени! А все ваши метания происходят оттого, что совершенно забыли обо мне. Совершенно, а главное, очень не вовремя.

– Наоборот, начинаю грезить тобой, – нежно дотронулся пальцами до ее груди. Самой красивой груди, какую только способна была создать природа на всем пространстве от оставленных врагу прибрежных рубежей Нормандии до так и не возведенного воинским гением где-то в безбрежных степях Поволжья Восточного вала.

Самой прекрасной груди из всех, которые когда-либо удавалось заклеймить и вознести на свой костер безбожной инквизиции, судьи которой так никогда толком и не научились ни любить, ни ненавидеть.

9

В своем белом одеянии вождь вождей аль-Сабах был похож на римского патриция.

Вряд ли ему перевалило за сорок, однако пустыня не щадила шейха: жара, песок и знойные ветры иссекли его лицо, превратив в загрубевшую, испещренную морщинами ритуальную маску.

– Я приветствую тебя, великий воин пустыни! – произнес он по-немецки, жутко коверкая при этом слова.

– И я приветствую вас, шейх, – Роммель терпеть не мог дипломатических церемоний, но прекрасно понимал, что сейчас без них не обойтись.

Приказав адъютанту принести бутылку вина, он усадил Сабаха за низенький, щедро инкрустированный драгоценными камнями походный столик.

– Какая благородная вещь! – сразу же восхитился вождь вождей, протирая куском своего пустынного балахона узоры на поверхности столика. – Сколько в ней высокого благородства!

Фельдмаршала поразило, что, при всем своем очевидном незнании германского языка, вождь умудрялся находить очень точные выражения. О журнальном столике, который разделял их, нужно было говорить именно так: «Сколько в нем высокого благородства!»

Только теперь, когда, не удержавшись, шейх провел рукой по поверхности столика и жадным взглядом прошелся по его росписям, фельдмаршал по-настоящему поверил, что перед ним – действительно произведение древних мастеров и что камни в этих инкрустациях подлинные. Именно поэтому он не спешил отрывать аль-Сабаха от созерцания столика, сейчас он чувствовал себя коллекционером, которому удалось поразить одним из раритетов своего многоопытного коллегу.

Этот столик добыл его «спецотряд по сбору драгоценностей», как теперь деликатно именовалась зондеркоманда, возглавляемая подполковником фон Шмидтом и в задачу которой входило то, что уже в открытую называлось «созданием сокровищ Роммеля».