Жребий вечности - [128]

Краснов недобро блеснул голубоватыми стеклами пенсне. Слишком уж резковат этот забайкальский выкормыш Семенова. Слишком независимо для новичка держится.

– Придется, полковник. И чем ближе поражение Германии, тем явственнее будут обостряться наши отношения. Но вы – казак. Здесь, в Германии, это имеет решающее значение. Вам не попадалась составленная моим отделом[67] «Декларация казачьего правительства»?

– Пока нет. Что это за декларация?

Краснов не стал ничего объяснять, поднялся, отыскал в столе лист бумаги с отпечатанным типографским текстом и подал Курбатову.

Несколько минут полковник молча изучал это послание, которое в подзаголовке было названо «Особой грамотой». Но чем внимательнее он вчитывался в смысл, тем въедливее становилась его ухмылка. В декларации говорилось о том, что германское правительство считает казаков своими союзниками и обещает – как только Германия одолеет Советский Союз – осчастливить их всеми привилегиями, которыми они пользовались до расказачивания. Вернуть всю их собственность, включая прежние наделы, а до окончания войны выделить для казачьих поселений те земли, которые окажутся в распоряжении германских властей.

– Похоже, лично вас, князь Курбатов, все эти посулы совершенно не прельщают? – не удержался Краснов, четко уловивший настроение полковника.

– И не только потому, что до облагодетельствования забайкальцев дело в любом случае не дойдет. Уверен, что казачество получит только то, что сумеет завоевать собственным оружием. Кстати, совершенно непонятно, ваше превосходительство, почему «Декларация казачьего правительства» подписана начальником штаба Верховного главнокомандования Кейтелем и министром восточных территорий Розенбергом[68]? Что-то я таких атаманов не припоминаю. Зато помню генералов Краснова, Шкуро, Деникина…

– О Деникине просил бы не упоминать, – поморщился Краснов, вновь принимаясь за протирание своего некстати вспотевшего пенсне. – Я уже объяснил, что сей генерал отказался выступить во главе нашего движения.

– Поскольку не желал воевать на стороне германцев. Но, может быть, вошел бы в состав правительства.

– Не будем обсуждать подобные перспективы, – еще болезненнее поморщился начальник Главного управления казачьих войск. Чем очевиднее становились итоги этой войны, тем болезненнее воспринимал бывший атаман Всевеликого войска донского всякое противопоставление его позиции и позиции Деникина. – Пока этот чистоплюйчик отсиживался то в Париже, то за океаном, тысячи солдат и офицеров белого движения сражались с большевиками. А теперь получается, что все они оказались в роли предателей, прислужников, то есть в роли идиотов.

– Простите, господин генерал, я этого не говорил.

– Речь не о вас. Понимаю, что многим, – почти выхватил он из рук Курбатова декларацию, – подобные документы могут показаться слишком запоздалыми. Но не советую забывать, что война продолжается. И мы все еще обладаем немалыми воинскими силами.

– Наше движение? – вырвалось у Курбатова. – Какими?!

– Что вас так удивляет, князь? Еще в прошлом году на территории Польши была сформирована белоказачья добровольческая дивизия. А в нынешнем году в Белоруссии, уже в основном из казаков, служивших ранее в Красной армии, сформирован «Казачий стан»[69], вокруг которого группируются все донские, кубанские, уральские, терские, забайкальские, амурские и прочие казаки, которые оказались на освобожденных немцами территориях.

– Что ж, для нас и это сила, – согласился Курбатов. – У вас есть для меня конкретное предложение?

– Естественно. Предлагаю принять один из наших казачьих полков, сражающихся сейчас под командованием генерала фон Паннвица. Понимаю, тоже не казак, но ничего не поделаешь. Еще при формировании дивизии многие командные посты заняли немцы, в основном из наших, прибалтийцев. Командиры полков и бригад, разведка, особый отдел… Но вы-то возглавите сугубо русский полк, с правом формирования дивизии. Что со временем позволит ставить вопрос о генеральском чине.

– Я и не скрываю, что принадлежу к чинопочитателям. И жутко самолюбив, – Краснов так и не понял, было ли это сказано в шутку или же полковник действительно почувствовал, что задето его самолюбие. Хотя, казалось бы, при чем здесь самолюбие? – Но от командования полком отказываюсь.

Атаман вновь сел за столик, взялся за бутылку, однако, поняв, что никакими дозами коньяку противоречия не разрешить, оставил ее в покое.

– Как это понимать, князь? Считаете, что навоевались?

– В общем-то да, ваше превосходительство, навоевался. Но отказываюсь по иной причине. После рейда по России я почувствовал, что уже никогда не смогу командовать какой-либо фронтовой частью. Я – диверсант. Это моя стихия. Моя анархическая натура требует свободы действий. И чтобы не из окопов, а лицом к лицу с врагом.

– Понимаю: «Специальные курсы особого назначения Ораниенбург». Школа и выучка Скорцени. Тот, кто попадает к нему хотя бы на один день, в армию вернуться уже не способен, – кивал после каждого его слова генерал. Сейчас – в цивильном костюме, с осунувшимся лицом и огромными коричневатыми мешками у глаз – он казался глубоким старцем. Курбатов вообще с трудом мог представить этого человека в мундире генерала. И совершенно ясно было, что говорить о его казачьем атаманстве уже поздно. – Единственное, что утешает, – что и власовцам вы тоже не достанетесь.