Жребий вечности - [122]

Однако на сей раз отчужденность Адольфа показалась ей какой-то особенно глубинной, а потому странной. Почти в открытую разглядывая его, Ева находила, что он ничуть не состарился, – а ведь раньше, после каждой разлуки, открывала для себя, что он стареет с совершенно необъяснимой, убийственной быстротой. Теперь же лицо Адольфа представлялось несколько посвежевшим, округлившимся; исчезли все те бесчисленные складки морщин, которые в последнее время буквально уродовали его. Такое впечатление, что перед ней предстал тот Адольф, которого она запомнила со времен своего первого появления в «Бергхофе», когда здесь еще вовсю хозяйничала его сестра.

– Как вы чувствуете себя, мой фюрер? – решилась она вклиниться в монолог именно тогда, когда Адольф пребывал почти на вершине своей провидческой Фудзиямы.

Гитлер замер, как чуть было не сорвавшийся, зависший над бездной альпинист, и медленно повернулся к ней лицом.

– Я уже много раз просил не прерывать меня в такие минуты, – напомнил ей с холодным отчаянием. – Есть минуты, которые я могу посвящать только общению с Высшими Учителями. Только с ними. Неужели это так трудно понять?! – неожиданно взорвался он, и Скорцени, который до этого упивался его словесами, озабоченно поерзал в кресле и столь решительно прокашлялся, что оба вынуждены были притихнуть, как попавшиеся «на горячем» любовники.

– Мне почудилось, что что-то произошло, – все же решилась Ева.

– Произошло? Где? С кем?

– Извините, мой фюрер, но вы кажетесь мне совершенно чужим.

– Я всегда казался тебе чужим, как только пытался заниматься в твоем присутствии тем, чем велено заниматься Высшими Посвященными. Ты всегда считала себя единственной, кто достоин внимания фюрера.

– Когда речь шла о женщинах.

– Не только. Моих государственных дел для тебя попросту не существовало.

– Это не совсем так. И говорила я совершенно о другом.

– Хватит, Ева, – попытался сменить тон Гитлер. – Вы отвлекаете меня, не позволяете сосредоточиться.

– На чем, мой фюрер?

– На мысленном общении с Учителем.

– Так мне уйти?

Прежде чем ответить, фюрер пристально взглянул на Скорцени. Тот едва заметно покачал головой.

– Нет, – последовала мгновенная реакция. – Вы должны находиться здесь. Я сам решу, когда вернуться к нашему разговору и когда вам следует оставить меня.

Фюрер говорил все это негромко, умиротворенно, устало. Мужественно сдерживая раздражение.

«Похоже на семейную драму, только с апелляциями к Высшим Посвященным, Учителям и прочим атрибутам Вечности, – иронично констатировал для себя Скорцени, поднимаясь с кресла и прохаживаясь за спиной у Адольфа и Евы. – Самое время оставить их наедине. Чтобы дать возможность побороть отчуждение. Женская интуиция, дьявол меня расстреляй. Ее не обманешь никакими пластическими операциями, никакими внешними и внутренними перевоплощениями. Впрочем, кто знает. Судя по всему, в Имперской Тени умирает еще один великий артист.

– С вашего позволения, мой фюрер, я хотел бы оставить вас.

– Вы правы, Скорцени. Идите и позаботьтесь об отъезде.

– Насколько я помню, мы отбываем через два часа.

– Через два? – выбился из роли Имперская Тень, оглядываясь на первого диверсанта рейха.

– Но почему? – почти молитвенно обратилась к Скорцени Ева. – Какая надобность?

– Интересы рейха, – пожал плечами оберштурмбаннфюрер СС.

– Неужели не понимаете, что вы безжалостны к своему фюреру? Ему нужно хоть ненадолго остаться здесь. Он нуждается в отдыхе. Мой фюрер, вам следует задержаться здесь. В конце концов, вы дома. Через два часа совсем стемнеет.

– Ошибаетесь, фрейлейн Ева. Уже давно стемнело. Мы с вами многие годы пребываем в полном мраке. Не подвластные себе, преданные высшей идее.

– Мне известна ваша склонность к философствованию, – все еще пыталась не ожесточаться Ева. – Но я-то говорю о реальной жизни.

«А ведь она действительно любит Гитлера», – открыл для себя Отто.

Для него это было совершенно непостижимо. Он представил себе морщинистое бледновато-серое лицо того, настоящего фюрера, его дряблую фигуру, трясущиеся руки… То, что им, офицерам и политикам, приходится уважать и даже ценить Гитлера как фюрера – понятно. Они клялись, присягали на верность этому человеку. Но чтобы нашлась женщина, способная не просто почитать – искренне любить это мужеподобное, физически явно неполноценное существо… этого полукастрата[64].

– Итак, у нас два часа, мой фюрер, – напомнил Скорцени, направляясь к двери. – За это время я попытаюсь связаться с «Волъфшанце» и выяснить, что там происходит, на Западном фронте.

– Во всех подробностях. И на Восточном – тоже.

– Яволь, мой фюрер.

«А ведь для полного физического соответствия, Зомбарта тоже следовало бы “полукастрировать”, – вспомнил Скорцени. – Чтобы в случае чего… Господи, знала бы эта женщина, чем заняты твои грешные помыслы… Лучше попытайся выяснить, а знает ли она о неполноценности своего возлюбленного».

32

Солнце вновь исчезло за багрово-пепельными облаками, однако лучи его все еще освещали вершину горы Келштейн, склоны которой напоминали Скорцени искореженное в битвах острие меча.

Выйдя из душноватого помещения «Бергхофа», он несколько минут жадно вдыхал предвечернюю прохладу гор, стараясь не думать о том, что происходит сейчас у камина. Отто понимал, что вся эта история со лжефюрером чревата самыми скандальными последствиями не только для Имперской Тени, но и для Евы. В то же время он готов был доказывать фюреру, что без этого эксперимента все усилия, затраченные на подготовку главного двойника, не могут быть оправданы. Рано или поздно Зомбарт должен был выйти на люди, заявить о себе, пройти ту главную стажировку, без которой никто не может быть уверен в нем, когда речь пойдет о действительной замене.