Князь — язычник!
Епископ давно питал в отношении князя стойкие подозрения в его язычестве, но после похорон князя Брячислава Изяславича подозрения превратились уверенность.
Но Мина молчал.
Пока молчал.
Да и что теперь?
В Киев писать, митрополиту? Жаловаться на главу земли здешней, писать, что новый Юлиан Отступник созревает здесь?
Так был уж на Руси новый Юлиан Отступник. Святополк Ярополчич Окаянный.
Да и негоже священнику, Христову служителю доносами заниматься. Твоё упущение, тебе и исправлять.
Исправлять?
Тот Юлиан, настоящий, что в Риме был… он ведь покаялся после, понял, что неправ был…
Ты победил, Галилеянин!
— Господи! — прошептал священник страстно, падая перед иконами на колени. — Помоги мне, господи! Наставь на путь истинный! Моя это вина, не смог отворотить отрока от искушения бесовского!
Господь не отвечал.
Над Полоцком плыл вечер.
А наутро…
— И что же, княже, мыслишь, от веры христианской всю жизнь бегать?! — горько и яростно говорил епископ.
Князь вдруг встретил яростный, полный боли и страдания — и гнева, да! — взгляд протопопа Анфимия — старший священник Святой Софии тоже счёл нужным присутствовать при разговоре Мины с князем.
И вдруг вспомнились отцовы похороны — то с чего и началась их размолвка с епископом. Двадцать лет минуло — а помнится как сейчас.
Епископ Мина настаивал похоронить князя Брячислава в построенном им же соборе Святой Софии семиглавая пятинефная белокаменная громада высилась на Замковой горе над городом, и правильно и достойно было бы похоронить князя, поострившего собор, прямо под полом того же собора.
Правильно. Достойно. По-христиански.
Но Всеслав отказал.
Воля отца была для него, вестимо, святее воли епископа и христианского обычая — тем паче, чужого для него самого обычая. А Брячислав ясно завещал схоронить его по старинному словенскому обычаю, в кургане за городовой стеной, меж двумя городами, им построенными — Полоцком и Брячиславлем. Рядом с курганами славных предков — прадеда Рогволода, сыновей Рогволодовых, бабки Рогнеды, отца Изяслава.
Единственное, на чём смог настоять епископ — отпеть князя в соборе.
Проститься со своим князем пришёл весь Полоцк — только совсем малые детишки да немощные старики остались дома. Площадь меж собором и княжьим теремом запрудило народом. Стояла тишь, только беспокойные весенние птицы изредка подавали голос на кровлях терема и собора.
На красном крыльце терема показались кмети с белодубовой колодой на плечах, и над площадью встал плач, тут же заглушённый птичьим гамом — галки и грачи взвились в небо и реяли над толпой беспокойной чёрной стаей.
Дубовая колода плыла в толпе, раздвигая людей, словно корабль воду, видны были только непокрытые бритые чубатые головы несущих колоду кметей, да чётко выделялось над краем колоды и белым саваном худое остроносое лицо покойного князя. Следом за колодой шла княгиня, и Всеслав поддерживал её под руку — ноги мать почти не держали, и если бы не сыновня помощь, неведомо, и устояла ли бы она.
Уже в соборе, когда колоду с телом князя, дождав до конца прощания и прикрыв такой же дубовой кровлей, понесли к выходу, чтобы на площади погрузить на сани и отвезти к заготовленной за городовой стеной могиле, княжич остро ощутил на себе неприязненный взгляд епископа Мины — не любит его иерей, о чём-то догадывается. Невесть как и удалось отцу скрыть от епископа, что наследник его не крещён. Альбо… не удалось и знает всё Мина? Ещё как бы смуты не случилось ныне, по батюшковой-то смерти. «А кто не придёт креститься, враг мне будет!» — вспомнились слова прадедовы, князя Владимира Святославича, крестителя слова.
Протопоп густым басом возгласил: «Со святыми упокой!», люд закрестился, и Всеслав снова встретился взглядом — на сей раз не с епископом — с протопопом Анфимием. Грек смотрел на князя неотрывно и с какой-то странной, неуместной даже мольбой, словно он и сам не хотел верить в слухи. Княжич (а не княжич уже — князь!) выпрямился, сцепив руки на поясе, и встретил взгляд протопопа прямым и честным взглядом.
Не покривлю душой! Пусть его знает!
Впрочем, таких, как князь, некрещёных, в собор сегодня проводить своего князя набилось немало из числа полочан. Но одно дело градский, пусть даже и не простец, купец тороватый, пусть и боярин даже, и ино дело — князь! Глава земли!
Всеслав сжал зубы, на челюсти вспухли желваки. И так и простоял до самого конца заупокойной службы, не отрывая взгляда от чёрных, как маслины, скорбных глаз Анфимия.
— Всю жизнь мыслишь несмысленным да негласным резным деревяшкам поклоняться?! — взлетевший яростно голос епископа вырвал князя из минутного забытья.
На челюсти князя вмиг взбухли желваки, взгляд священника чуть дрогнул, но не отступил — крепок духом епископ Мина!
— Больно вы скоры, христиане, веру чужую оскорблять, — тяжело сказал Всеслав, наливаясь багровой яростью.
— И тем не менее, ты им поклоняешься, княже, — холодно ответил епископ, чуть кривя в едва заметной усмешке уголок рта.
— Это вы, рабы божьи, своему богу поклоняетесь, — хмыкнул князь, обуздав гнев и надавливая голосом на слово «рабы». — А мы своих богов почитаем.
