Жребий изгоев - [17]

Неустрой промолчал.

— А глаза-то у тебя горят, Неустрое, — весело сказал вдруг Заруба. — Хочется войской жизни-то хлебнуть, а?

Неустрой в ответ только вздохнул.

— Мечи манят, да кони? — Заруба усмехнулся. — Тяжела войская жизнь-то, Неустрое… Хочешь, так просись у отца. Но уговаривать не буду, а то ещё отец твой обидится — скажет, сманиваю.

— А зачем ваш князь на Тьмуторокань идёт? — вдруг спросил Неустрой, сам неожиданно для себя.

Кметь помолчал несколько мгновений.

— А его дядья обидели, — сказал он, наконец. — Стол ему дали малозначимый. Вот он и хочет себе ещё и Тьмуторокань прирезать.

— Разве же Волынь стол малозначимый? — удивился парень.

Но Заруба больше ничего прояснять ему не стал.

— Княжье то дело, Неустрое, не наше. Наше, войское, дело — в бой идти да голову сложить, если князь прикажет.

Шепель воротился из степи сам не свой. Молча ушёл куда-то на сеновал и там затих. Неустрой проводил его удивлённым взглядом, но смолчал. И сам за ним не пошёл — мало ли чего. Надо будет, так сам скажет.

Шепель выбрался с сеновала только часа через два. Всё так же молча. И работу домашнюю всю делал молча. Так ничего и не сказал.

Князь уезжал на другое утро. Кмети его так и ночевали в поле, по старинному русскому войскому навычаю — спали на попонах, седло в изголовье, стойно древлему Святославу Игоричу. И только князь да ещё Вышата-новогородец спали в доме Керкуна. Сами хозяева ночевали на сеновале, там, где днём отсиживался Шепель.

Трубили рога, ржали кони — дружина грудилась за воротами Звонкого Ручья, ожидая господина. Князь у крыльца прощался с радушными хозяевами. Тут и показался Шепель — в высоких сапогах и плаще. Подошёл нетвёрдыми шагами, кинул посторонь дикий взгляд и вдруг поклонился в пояс беглому волынскому князю:

— Княже! Ростислав Владимирич!

— Ну! — бросил князь, уже начиная понимать. Да и Керкун побледнел, глядя на одетого в дорожное сына.

— Прими в дружину, княже Ростислав, — выпалил Шепель одним духом. — Возьми с собой!

Пала тишина. И в этой тишине было только слышно, как глухо всхлипнула Керкунова хозяйка.

— Ну… — не враз нашёлся что ответить князь.

— Возьми, княже! — чуть ли не с мольбой выкрикнул Шепель. — Хоть отроком!

Князь покосился через плечо на Вышату, тот чуть повёл головой, словно соглашаясь, подмигнул Шепелю и негромко обронил:

— Гридень Славята говорил, что его и не отроком взять можно бы…

— Ну если так, — князь вздохнул. — У отца спроси дозволения.

Шепель поворотился к отцу, глянул отчаянно и дико. Поклонился.

— Отпусти, отче.

Керкун помолчал, потом тоже вздохнул и повторил за князем:

— Ну, если так…

— Собирайся, — велел князь, и Шепель сорвался с места, прокричав на бегу:

— Я мигом, княже!

А остолбенелому Неустрою отец велел:

— Оседлай для брата коня. Бурка оседлай.

Появился Шепель и впрямь быстро, уже с мешком за плечами, с ножом и саблей на широком войском ремне.

— Ого, — поднял брови князь. — И войская сряда имеется?

— Я и в боях бывал, княже, — похвастал Шепель быстро.

— Ладно, — оборвал его князь, хоть и мягко, но решительно. — Прощайся, а я поехал. Нагонишь нас в степи.

Он поворотился к Керкуну.

— Ну, спаси бог за приют, хозяин ласковый. Наедешь в Тьмуторокань, на княжьем дворе тебя всегда примем. А надумаешь навовсе перебраться — милости просим.

Князь троекратно расцеловался с Керкуном и с хозяйкой, поймал ногой стремя и взвился в седло. Вылетел со двора.

Шепель обнялся с отцом, расцеловался с матерью, у которой на глаза навернулись слёзы — всегда тяжело провожать со двора родное чадо.

— Ну, сынок, — отец хлопал сына по спине, пряча в седых усах слёзы. — Роду нашего не посрами!

— Не беспокойся, батько, — голос Шепеля дрогнул.

С братом тоже обнялись.

— Ладно, Шепеле, я тебе припомню, — шепнул на ухо один близнец другому.

2. Червонная Русь. Волынь. Владимир. Лето 1064 года, зарев

Ветерок ворвался в окно, шевельнул аккуратно убранные волосы, качнул занавеси. Принёс запах яблок — лето на исходе, сады ломятся от спелости.

Княгиня встала с кресла и подошла к окну.

За окном открылся вида на город Владимир и на княжий двор. Суетились слуги, стояли у ворот трое кметей, что-то лениво обсуждали. Наверняка, о бабах говорят, — с лёгкой неприязнью подумала Ланка, отводя глаза. Про что же ещё могут говорить мужики, а тем более, вои? На войне и службе — про баб, с женщинами — про войну, да про подвиги…

Город полого сбегал к реке. Ограждённый с полудня неширокой, но глубокой Смочей с болотистыми берегами, Владимир примостился на пологом, восходном берегу Луги. Ланка невольно вспомнила, как удивилась, увидев впервой город — давно, когда ещё ехала к жениху со свадебным поездом. Обычно все старались построить города на высоком берегу. А тут…

Княгиня перевела взгляд на Залужье, туда, где в полях пшеница и рожь клонятся мало не до земли от тяжести зерна, где лежат за лесами сёла с княжьими холопами, деревни и веси смердов.

Богатая земля.

Очень богатая.

Да только что ей-то, дочери угорского короля и жене волынского князя, с того богатства, если рядом сейчас нет её мужа. Любимого? Лада, как говорят русичи?

Княгиня вздохнула и отошла от окна. Княгиню грызла тоска.