Жребий - [74]

Да-а. Так я провоевал до мая 44-го. За эти два с лишним года мной было пущено под откос восемь эшелонов. Это когда мину ставишь лично ты, взорванный эшелон считается за тобой. И плюс еще девять совместно с отделением. Ты обрати внимание на эту цифру: восемь!

— Это много или мало? — спросил простодушно Нетудыхин.

— Дело не в этом. Дело в том, что за каждый эшелон потом была расплата… Занимались мы, конечно, не только железной дорогой. Подрывали склады, мосты, уничтожали немцев на грунтовых дорогах — в общем, делали все, что могло немцам навредить. Район наших действий охватывал треугольник Камень-Каширский — Ковель — Маневичи. Под Сарными там уже другой отряд орудовал.

Пришли, наконец, наши. Я попытался примкнуть к Армии — не получилось. 25-го мая наша 1-я партизанская бригада — за войну мы разрослись до бригады — под началом подполковника Антона Петровича Брильского была расформирована. А я — отнаряжен в распоряжение отдела кадров УНКВД Волынской области. Отлавливать бандеровцев.

Тут тебе надо кое-что объяснить, потому что в этом деле много темного и путанного. Как я узнал уже потом, в июне 41-го, когда немцы напали на Союз, Степан Бандера провозгласил создание самостийной Украины. Немцы его за это вместе с дружками упекли в концлагерь. Бандеровцы сражались за Украину, хотя для Гитлера они ведь тоже были партизаны. Но в начале войны они пошли служить к немцам — в полицию. И наделали себе беды еще больше: с помощью Зла Добра не делают, как мне говорил на Севере один умный человек. Потом они стали против немцев воевать. Временами случалось, что они помогали и нам. В Мациеве они дважды расколошматили до основания немецкий гарнизон. Громили фрицев в Головинском районе. Но мы никогда не были союзниками в этой борьбе. Наоборот, после прихода наших войск был получен приказ об уничтожении бандеровцев. Началось их отлавливание. И вот я, ни хрена не разбираясь тогда в сути дела, попал в эту катавасию.

Из Луцка меня направили в Ковель — места знакомые и не раз исхоженные в партизанских рейдах. Сейчас вспоминаю и думаю: как я подписался на эту службу? А ведь подписался, куда денешься. Было, да. Бегал с автоматом по волынским лесам и выстреливал бандеровцев так, как немцы выстреливали нас в начале войны. Там же, в Ковеле, встретил свою Анютку. Женился, получил квартиру. И, наверное, еще дальше бы продолжал шастать, если бы не случилось непредвиденное.

Дежурил я на посту во дворе нашего Ковельского отдела. Дело шло к ночи. Привезли из лесу убитых бандеровцев. Обычно, их сгружали во дворе, под стеной здания. Укрывали брезентом. На следующий день тщательно шмонали, фотографировали и увозили на захоронение. Куда именно, я не знаю. У нас была специальная группа, которая этим занималась.

Ночью трупы находились под присмотром часового. Никакого журнала регистрации их или акта приема заведено в этом деле не было. Так: привозят, сбрасывают, как бревна, и точка. Иногда привозят двух-трех. Иногда — целую группу. В основном мужики. Баб я что-то не помню, чтоб попадали.

В то мое злополучное дежурство их нащелкали больше десятка. Выкинули во дворе уже потемну, укрыли от глаз людских, и машина укатила в гараж.

Ночью, часа в два, вижу, под брезентом, с краю, какой-то зашевелился. Неужели жив? Я подошел, приподнял брезент — дядька Богдан смотрел на меня безумными глазами из-под зеленой дерюги. Я остолбенел. Ты представляешь? Правда, за это время, что я его не видел, он сильно постарел. Но это был все же он, мой бывший хозяин.

Что мне делать? Поднимать шум? Вызывать врача? Или пристрелить самому? Но этому человеку я был обязан жизнью и тем, что сейчас вот тут, дубина, живой и невредимый, стоял на посту.

Грудь у него оказалась залита кровью.

Да, задачку мне подкинул Господь.

Дядька Богдан пытался приподняться и сесть. Я помог ему. Мы оба долго молчали. Потом он осмотрелся и тихо сказал как-то по-домашнему: "Видпусты мэнэ, Васыль! У мэнэ тут, за школою, сэстра живэ. Я якось туды дорачкую".

Что я должен был ему ответить? Рачкуйтэ? Отдел находился почти в центре города. Недалеко почта, кинотеатр, по ту сторону забора — школьный двор. Я не был уверен, что он вообще поднимется и сможет как-то передвигаться. Да и сумеет ли он перелезть через забор? Забор, увитый плющом, хоть и был невысокий, — мы размещались в бывшем доме какого-то богатея, — но для раненого — это преграда. А что будет со мной завтра, если досчитаются, что одного бандеровца не хватает? Меня самого поставят к стенке.

Вот в какой переплет я попал, Тима. Долг велит, а совесть мучит. Жалко дядьку. И знаю точно, что он и партизанам помогал.

Прошелся я вдоль забора — тихо, ни единой души поблизости. Только собаки где-то на окраине лают. Спит Ковель. Но двор освещен, весь просматривается, как на ладони. В некоторых кабинетах свет еще горит. Молотилка наша работала практически круглосуточно. Не дай Бог, если кто-то заметит нас — обоим капут. Короче, чувствовал я себя не лучше того карася, что живым жарится на сковородке.

И все-таки я решился. Подошел к дядьке Богдану и сказал, чтобы он потихоньку переползал к забору. Мне надо было выяснить, сможет ли он вообще передвигаться. Смотрю, пополз на четвереньках, и довольно шустро. Такой прыти я от него не ожидал. На что только не способен человек ради жизни.