Жребий брошен - [124]

Внезапное признание дикаря в любви, сделанное при хохочущих солдатах, совершенно сконфузило Амариллу, заставив забыть даже страх позорной казни. Она ничего не ответила и стояла, потупившись, пока новый сюрприз не вывел ее из этого столбняка.

Кто-то стиснул ее в богатырских объятиях, прижав к груди своей до того крепко, что она вскрикнула, и сказал по-галльски:

– Амарилла!.. Амарти! Милая сестра моя!

– Кто ты, вождь галльский? – спросила она, силясь вырваться. – Пусти меня. Я тебя не знаю.

– Не узнаешь?

– Золотая повязка на твоем челе заставила меня узнать в тебе вергобрета целого племени, но лицо твое незнакомо.

– Вглядись в меня, Амарти! Милая!

– А римская туника под броней, отороченная пурпуром, показывает в тебе римского сенатора. О, кто ты, вместе галл и римлянин? Твое лицо… нет, не знаю, на кого подумать.

– Я для галлов Цингерикс, вергобрет всего племени седунов, а для римлян сенатор Юлий Церинт.

Амарилла несколько минут пристально глядела в лицо Разини, ставшего настоящим богатырем-галлом с отпущенными, хотя и не очень длинно, волосами, одетого в военный костюм из медвежьих шкур мехом наружу и римскую тунику сенатора, – резкое смешение дикости с цивилизацией.

– Церинт? – повторила она вопросительно.

– Да, да… твой Церинт… твой названый брат.

Он жал и целовал ее руки, подпрыгивал в восторге, улыбался и плакал, не отпуская от себя подругу детства, на которую, казалось, не мог наглядеться после целых десяти лет разлуки.

– Мой Церинт… ты? Нет, ты не можешь быть тем самым Церинтом, которого я помню как названого брата… Ты говоришь по-галльски правильно, как настоящий галл… Ты одет во все галльское и римское сенаторское платье… Ты назвался вергобретом седунов и Юлием. Церинт, которого я называла братом, был дураком, нищим, не умевшим держать деньги… Нелюбимый родителями, он был ими прогнан из дома на чужие хлеба, как лентяй-дармоед.

– Это правда, Амарилла… горькая истина… когда у твоего Церинта был готовый родительский хлеб, Церинт был лентяем и дураком, но когда жизнь заставила его пройти целых десять лет по суровой колее всевозможных приключений, Церинт научился не только беречь, но и наживать деньги. Любовь научила меня галльскому языку и переодела в медвежьи шкуры; тетка сделала меня седуном; Цезарю понадобились денежки, а я тряхнул моей золотой сумой и превратился в римского гражданина из рода Юлиев, сенатора, вергобрета.

– Церинт, ты – вергобрет! Ты – сенатор!

Церинт щелкнул пальцами и свистнул.

– Времена не прежние, Амарилла… тиранству оптиматов настает конец! Теперь каждый может и нажить деньги, и стать знатным, если угодить Цезарю. Все эти Дивитиаки и Эпазнакты будут сидеть в Риме выше Семпрониев и Сервилиев на сенатских скамьях. Цезарь уважает не родовитость, а личные заслуги, таланты.

Я теперь богат не меньше твоего дедушки, у меня есть добрая тетка, которая усыновила меня, и милая любящая жена. Пойдем ко мне! Я беру тебя на поруки до суда над тобой. Гордец Фабий продолжает звать меня Разиней, но он скоро увидит, что я не прозеваю защитить тебя от него. Эпазнакт говорил, что ты поклялась не делить огня и воды с римлянами; я теперь стал галлом; клятва твоя не будет нарушена, если ты вступишь в мою семью.

– А Гиацинта? Что Гиацинта? Жива она? Простила или клянет меня за увлечение молодости, как Фабий?

– Ничего я не знаю о ней… Домой писать запрещено, чтобы в перехваченных письмах враги не узнали о движениях войск и намерениях Цезаря. Уже более семи лет я тут воюю, ничего не зная о родных. И не надо мне их! У меня тут есть новые родные, ласковее прежних.

Измученная волнением Амарилла была отведена Церинтом в его палатку и улеглась там, захворавши.

Религия галлов с ее культом священного огня нравилась Амарилле, как все неримское, пока не трогала ее самое. Она много раз присутствовала на похоронных тризнах знатных лиц и видела, как на этих церемониях друиды укладывали живых людей на костры рядом с покойником, видела, как добровольно пошедшие на смерть радостно прощались с друзьями, торопясь в иной лучший мир, спокойно всходили на могильный курган, или костер, и просили связать их потуже, а многие даже рисковали умирать без связывания и выносили все муки без стонов, не выпрыгнув из пламени.

Наивной женщине верилось, что галльские боги делают своих избранников нечувствительными к страданиям, укрепляя их дух после напутственных заклинаний друида.

Риг-тан, со времени смерти мужа мечтавшая о своем костре как о высшем наслаждении, своими сборами настроила мысли Амариллы на фанатическую приверженность к друидизму. Под влиянием старухи Амарилла твердо отказалась от бегства, но, едва удалился Эпазнакт, уверенность ее покинула; инстинкт самосохранения возвысил свой голос против бесчеловечных догматов друидизма; римская кровь дала понять Амарилле, что она не природная галльская дикарка, а ее усердие есть нечто, навеянное извне, чужое, непрочное.

Амарилла сознала, что смотреть на чужие костры и мужество – забава, а самой давать зрителям эту забаву – ничуть не забавно, и надо быть женщиной отжившей, влюбленной в мертвеца, как Риг-тан, или оскорбленной, как Маб, чтобы не струсить в виду перспективы своих истязаний под ножом и на огне.