Жозефина. Письма Наполеона к Жозефине - [3]

Итак, поздно притворяться, и ввиду того что мне не остались неизвестными никакие подробности, у вас имеется только один исход – добровольное признание. Что касается раскаяния, то я не требую его от вас, вы к нему неспособны. Существо, которое смогло в момент приготовлений к отъезду принимать в свои объятия любовника, хотя знало, что предназначается другому, не имеет души: оно ниже всех плутов в мире.

Если вы рискнули рассчитывать на сон матери и бабушки, совсем неудивительно, что вы сумели обмануть вашего отца. Я оправдываю их всех и считаю виновной только одну вас. Вы одна могли обманывать целую семью и принести позор и бесчестие в чужую семью, которой недостойны.

После стольких проступков и жестокостей что думать об облачках, о спорах, случавшихся в нашем обиходе? Что думать о последнем ребенке, появившемся на свет через восемь месяцев и несколько дней после моего возвращения из Италии?

Я вынужден принять его, но, клянусь небом, он от другого, в его жилах течет чужая кровь! Он никогда не узнает моего срама и, клянусь, никогда не заметит ни по заботам о его воспитании, ни по хлопотам о его устройстве, что он обязан своим появлением на свет адюльтеру.

Но я должен избегнуть подобного несчастья в будущем. Никогда, никогда не позволю я еще раз меня опозорить!

Так как если бы мы жили под одной кровлей, вы были бы для всех почтенной женщиной, то будьте добры немедленно по получении моего письма отправиться в монастырь. Это мое последнее слово, и ничто в мире не в состоянии поколебать меня в этом.

Я посещу вас по возвращении моем в Париж только один раз. Я хочу побеседовать с вами и передать одну вещь. Но, повторяю, ни слез, ни протестов! Я уже восстановлен против всех ваших стараний, и все мои усилия будут направлены к тому, чтоб еще более вооружиться против подлых клятв, столь же низких, сколь и презираемых.

Несмотря на все ругательства, какие ваша злоба будет расточать на мой счет, вы знаете меня, сударыня. Вы знаете, что я добр, чувствителен, и, я уверен, в глубине души вы отдадите мне справедливость. Вы будете упорно отрицать всё, потому что с первых дней вашей жизни ложь обратилась для вас в привычку. Но внутренне вы, тем не менее, будете убеждены, что получаете только заслуженное.

Вероятно, вам неведомы способы, употребленные мной для раскрытия стольких мерзостей. Я же открою их только моему отцу и вашей тетушке. С вас достаточно почувствовать, что люди очень нескромны, главным образом, когда есть повод жаловаться. Кроме того, вы писали, вы даже пожертвовали письма месье де Б. тому, кто был его преемником. Вы также пользовались цветными людьми, нескромность которых добывается ценой денег.

Смотрите же на срам, которым будем покрыты вы, я и наши дети, как на кару небесную, вами заслуженную, ценой которой я заслужу сожаление всех честных сердец.

Прощайте, сударыня, пишу вам в двух экземплярах, и оба будут последними письмами, которые вы получите от вашего отчаявшегося и обездоленного супруга.

P.S. Сегодня отправляюсь в Сан-Доминго и рассчитываю быть в Париже в сентябре или в октябре, если мое здоровье не пошатнется от тяжести путешествия в таком ужасном состоянии. Полагаю, что после этого письма не застану вас у себя. И должен предупредить вас, что вы найдете во мне тирана, если не исполните в точности сказанного мною вам».

Очевидно, у де Богарне имелись и иные причины для разрыва, но из этого не следует, что обвинения, высказанные в письме, нужно отбросить.

Преувеличивал ли он, утверждая, что Жозефина будет всё отрицать, и называя ее лживой от природы? Без сомнения, нет. И будущее подтвердит это. Но океан слез растечется не перед Александром, а позднее, перед Наполеоном. Сцена, которой так стремится избежать Богарне, будет разыграна Жозефиной по возвращении Бонапарта из Египта…

А пока де Богарне называет факты и имена. Он нисколько не скрывает, что сведения получил от самих любовников и посредников порочных связей – негров. (Возможно, тех самых, которых Баррас записывает на счет креолке.)

Фредерик Массон упрекает Александра в недобросовестности при сборе улик. Но где же он должен был добывать их? Не в семействе же Жозефины? Разумеется, там приняли бы сторону дочери.

Как бы там ни было, не позволяет ли всё это несколько менее, чем принято, сомневаться в правдивости сведений Монгальяра и Терсье? Если они и лгали, то не они были первыми на этой стезе.

Только одно замечание. Массон сопоставил числа и установил, что Гортензия все же была дочерью Александра. Этот факт, конечно, бросает подозрение на другие жалобы из этого письма. Но ни в коем случае не отменяет их.

Александр высадился на родной берег в первых числах октября. А 20 октября он писал Жозефине из Шательро:

«Из писем моего отца я с удивлением узнал, вернувшись во Францию, что вы, несмотря на выраженную мной в письме с Мартиники волю, еще не в монастыре. Полагаю, что вы пожелали дождаться моего прибытия, чтобы покориться этой необходимости, и что опоздание это не должно быть принято за отказ.

Когда я писал вам в июле, я уже всё обдумал и мое решение было принято окончательно. Вы сознаете, что ни тифозная горячка, постигшая меня от чрезмерного горя, ни постоянные рецидивы болезни, в течение четырех месяцев державшие меня между жизнью и смертью, ни полное расстройство здоровья, боюсь, непоправимое, не могут заставить меня передумать. Я непоколебим в решении и предлагаю вам самой сказать моему отцу и вашей тетушке, что их старания будут бесполезны и смогут только усилить мои страдания, нравственные и физические, играя на моей чувствительности и ставя меня в необходимость идти наперекор их желаниям.