Жмых - [64]

Ламберти заблуждался, считая её символами револьвер и кнут. Столь грубо и неотёсанно ещё можно было действовать четверть века назад. Но теперь времена изменились. На всякую силу найдётся другая сила. Когда эти измученные, затравленные люди покорно опускают глаза и втягивают головы в сутулые плечи, не нужно обольщаться, что тебя боятся — сыщется какой-нибудь Престес, который взбаламутит скопившуюся за долгие годы в их душах желчь, — и тогда они вернутся с мачете в руках, и вонзят его тебе в спину. Чтобы этого не случилось, нужно заставить их поверить в то, что ты от всего сердца желаешь им добра. Когда человек доверяет тебе — можно брать его голыми руками.

Эти бедняги слишком очерствели, чтобы верить на слово людям. Но они верили в сказки. Так уж устроен мир — безысходность всегда взывает к чуду… В своё время так же слепо и наивно грезила золотым городом моя мать.

«Мы заживём так, как тебе и не снилось…» — говорила она. Не о том ли самом мечтают и все бедняки? У каждого из них в душе — свой золотой город. Мне же оставалось убедить их, что ключи от его ворот — у меня.

«Я хочу, чтобы вы жили достойно»…

Сперва в глазах, вперившихся в меня со всех сторон, сквозило недоверие. Но постепенно в них зародился интерес…

«Каждая семья должна иметь крышу над головой»…

К костру подошли женщины — робкие, испуганные, они напоминали тощих встрёпанных кур, всю жизнь обитавших на задворках и снующих туда-сюда между колесами телеги и ногами хозяина: присев за спинами мужчин, они внимательно стали прислушиваться к моим словам.

«Давайте подумаем о будущем ваших детей вместе»…

Плачущие, голодные ребятишки крутились тут же: такие же тщедушные и хилые, как и их матери. Я пообещала накормить их досыта, как только мы вернёмся на фазенду.

Лгать легко. Особенно, когда веришь в то, что говоришь. А я искренне верила, что судьба этих забитых, загнанных в угол людей мне небезразлична. Ещё бы — ведь от них зависел мой бизнес.

Когда же эти бедолаги поверили мне, я с лёгкостью накинула на их шеи ярмо. «Кредит на неотложные нужды» — так оно называлось.

…Знакомые банкиры, узнав о ссудах, которые я выдала своим работникам, объявили меня сумасшедшей. «Дать кредит голодранцам, у которых нет ни гроша за душой, — это верный путь к разорению!» — кричали они со всех сторон. Но я не стала внимать этим воплям. И не прогадала.

Больше на моей плантации никогда не было недовольных. Люди получили всё, что хотели. Взаймы.

И потеряли свободу.

Поначалу они даже не поняли, что произошло. Они приняли меня за эдакую добрую волшебницу, превращающую воду в молоко: желаете новые бомбачи[113] — пожалуйста, мясо вместо разваренных бобов на обед — запросто, а, может, патефон с пластинками — нет ничего проще!.. Ну, а кому же не хочется вместо жалкой лачуги, больше похожей на собачью конуру, — просторный дом? Конечно, чтобы построить такое жилище, нужны немалые деньги. А где их взять? Копи хоть всю жизнь — не накопишь. А детей растить надо… Вот если ссуду получить в банке, тогда ещё как-то можно выкрутиться…

Так, постепенно я приучила своих батраков к мысли, что хорошая жизнь без долгов невозможна. Когда же они в это уверовали, то точно с цепи сорвались: каждой поселковой моднице непременно захотелось иметь кружевную мантилью вместо холщового платка, их мужьям — бриаровый чубук, хотя раньше они вполне обходились трубками, выдолбленными из кукурузных початков. Дальше — больше…

…«Купим шёлковые платья: тебе алое, а мне — голубое…»…

Удивительно, до чего же быстро люди становятся зависимыми от всех этих, в сущности, бесполезных вещиц!..

Их долги росли, как на дрожжах, а они продолжали брать на всё новые и новые кредиты на «неотложные нужды», не понимая, что когда-нибудь их придётся отдавать, да ещё и с процентами. Когда же люди поняли, что увязли в займах по самые уши, было уже поздно. Отныне их уделом стало лишь одно — работать, работать и ещё раз работать, чтобы расплатиться с долгами… Если же случалось, что горемыка-заёмщик, тянувший всю жизнь лямку, «умирал досрочно», долг переходил его детям, потом — внукам… Так я реставрировала в Сантос новую форму пожизненного рабства. Её уникальность заключалась в том, что она ревностно защищалась законом, и не было в целом свете ни одного аболициониста, кому бы пришло в голову объявить её несправедливой: напротив, в глазах общественности она выглядела неким актом взаимопомощи имущего класса неимущему.

…Впоследствии, вербуя новых потенциальных должников, я стала выступать уже исключительно от имени банка, и мои лозунги сразу же точно обвалялись в золотой пыли:

«Вы должны жить достойно. Банк „Антонелли“»…

«Каждая семья должна иметь крышу над головой. Банк „Антонелли“ сделает вашу мечту реальностью»…

«Банк „Антонелли“ подумает о будущем ваших детей»…

Всё гениальное — просто.

Но я бы слукавила, если б взялась утверждать, что кредитная акция прошла без сучка, без задоринки: если с батраками довольно быстро удалось найти общий язык, то отношения с окрестными плантаторами обострились до предела. Прежде всего, с Отавио Ламберти — главным противником моей кампании.

За глаза он называл меня не иначе, как «чёртова либералка». Этому фазендейро было невдомёк, зачем разводить церемонии с безземельными крестьянами, когда их и так можно заставить работать на фазенде даром: достаточно приставить к ним вооружённых охранников, которые предотвратят всякое недовольство и попытки к бегству…