Жизнь впереди - [30]

Толя уселся с короленковским «Сном Макара» под свет зеленого рожка, но тут же, увидев, что мать заканчивает стирку, достал из-за сундука большую свернутую веревку, протянул ее на высоте по всей комнате, от трубы отопления до форточки в окне и далее назад, под углом, от форточки до двери.

— Толя! — позвал отец.

— Что вам?

— Вот чего… Завтра вечером никуда не ходи, двинем с тобой в одно место…

Вскоре белье, развешанное по треугольнику в высоте, разделило комнату на секторы, и в каждом секторе был свой, отдельный мир: один — в темной глубине, где мать после целого дня работы на конфетной фабрике, едва управившись со стиркой дома, уже занялась новым делом — готовила ужин семье, другой — за освещенным столом, третий — с кроватью и широким сундуком, с плетеным ковриком на полу, лежа на котором, кошка любовалась резвящимся вкруг нее новым потомством.

В другое время книга сразу увела бы Толю далеко прочь… Если не первая же ссора Макара со своей драчливой старухой, то поиски лисицы в чужих капканах высвободили бы его ото всех горьких мыслей. Но нынче воображение мальчика оставалось бессильным, мысль его упрямо возвращалась либо к понедельнику с его последним уроком Конституции, либо к сопоставлениям своего домашнего мира с Алешиным. И какое это было невыгодное сравнение!

«Завтра двинем в одно место…» Двинем! Толе незачем было спрашивать, что это за место. Он отлично знал — такое же точно, как десятки других, куда часто водит его с аккордеоном отчим. Опять будет в каком-нибудь чужом доме шумная пирушка, будет кислый, пронизанный спиртным перегаром и табачной вонью дух, будут дикие вопли под видом песен хором и танцы, похожие на драку, — а ему, Толе, придется играть весь вечер, играть без устали, играть все, что ни закажут шумные гуляки.

Аккордеон, некогда привезенный Егоровым с войны, после демобилизации в одном из городков Саксонии, — это сокровище, которое так осчастливило мальчика, страстного любителя музыки, стало теперь источником его тайных мук и позора… Не ходить? Да, он решился однажды и заявил отчиму, что больше таскаться с ним по пьянкам не станет.

Егоров в первую минуту опешил. Как это?.. Почему?.. Какая муха его укусила?

Не будет он ходить — и все… Противно!

Егоров озадаченно переглянулся с матерью:

— Настя, слышишь?

Тогда Толя начал стучать кулаком по столу, грозил и плакал. Стыдясь своих слез, размазывал их рукавом по носу и щекам, а они текли снова и снова.

Да что с ним такое случилось? Пусть скажет толком!

Мать приложила ладонь ко лбу — никакого жара. Ничего не понять.

— Гляди сама, Настя! — сказал тогда Егоров. — А то… Мое дело тут вроде — сторона… Только парню скоро пятнадцать лет! Мне, например, еще и девяти годов не исполнилось, а я уж в пастушонках бегал за полтора в месяц, да еще бога благодарил. А тут дурам двести — двести пятьдесят целковых в карман лезут, а он их отпихивает, да еще в слезы ударился. Дается счастье вот так, походя, за то только, что божье благословение у него в пальцах сидит, всего и трудов ему перебирать кнопки да клавиши на инструменте, — а он и то брезгает… Ну ладно, гляди сама, Настя… А я отстраняюсь.

Егоров, сердито хлопнув дверью, ушел. И кажется, на всю жизнь останется в памяти разговор с матерью наедине. Нельзя было ей втолковать самых простых вещей… Она говорила, что семья есть семья и что каждый за всех и все за одного. Конечно, проживут они и без его приработков, без его помощи. Но грех ему будет, грех! Ведь не мешки тяжелые таскать его посылают, не землю рыть…

У нее были милые, добрые, усталые глаза. У нее были сильные руки, не знающие роздыху с утра до поздней ночи. И он пожалел мать, он уступил ей, он согласился по-прежнему ходить с аккордеоном по вечеринкам, только чуточку реже прежнего, главным образом по субботам или по воскресеньям, а то никак не поспеть с уроками…

Что же было делать! Если бы отец — настоящий отец и работник, как у других, а не этот слабый, ленивый, жалкий человек с преждевременными морщинами у рта, с дымчатыми, как бутылочное стекло, ко всему на свете равнодушными и часто пьяными глазами…

Толя, добравшись чуть ли не к середине рассказа в книжке, вдруг заметил, что ничего не помнит из прочитанного. Он затруднился бы даже сказать, о чем в «Сне Макара» шла речь. Мальчик торопливо захлопнул книжку, поглядел на темные, с крупными, выпуклыми ногтями руки отчима. Егоров, уставившись куда-то в одну точку, барабанил по клеенке пальцами.

— Ты чего? — спросил он, почувствовав на себе пристальный взгляд пасынка.

Обе сестренки продолжали выкликать:

— Двадцать три!.. Семен Семенович — семьдесят семь!.. Девяносто — дедушка!

— В нашем классе есть сын одного Героя Советского Союза, — сказал Толя.

— Кто? Как фамилия?

— Есть еще три мальчика, — продолжал он, — внуки старых большевиков, есть и дети стахановцев. Про одного нашего стахановца даже в газетах писали.

— Кто? Как фамилия-то?

— Воронин. Он на строительстве, каменщик.

— Ну и что? Почему ты?.. Не понимаю.

— Ничего.

Уголком глаза Толя уловил, что мать в своем секторе насторожилась, выпрямилась в этот миг. Он обернулся к ней, чуточку даже изогнулся на табурете, чтобы краешек сырой простыни на веревке не мешал смотреть ей прямо в глаза.