Жизнь впереди - [32]

— Да ты что? Тю!.. Как будто одинаково картошку жрал, как все, а не белену какую… Что ты?.. Что ты?..

— Вот! — показал Толя на горло. — Сыт вами досюда… — С ненавистью, весь дрожа, вглядывался мальчик в туманные зрачки отчима. — Вот так сыт… Молчите! — стукнул он кулаком. — Молчите лучше, а то меня от одного вашего голоса тошнит.

— Ну и ступай! — крикнул Егоров, заливаясь краской…

Когда Настасья Ефимовна вернулась в комнату, она застала мужа и сына в странных, напряженных позах — они тянулись друг к другу через стол и шипели:

— Это… это что же означает?.. Щенок вонючий! Да как ты смеешь мне такие слова?! Такая твоя благодарность?

— Такая! Другой не заслужили.

— Спасибо… Хоть теперь знать буду. А то я никакой разницы не делал: что девочки мои, что ты, одинаково.

— И не надо… Не желаю…

— Спасибо, что признался… А то я стараюсь, из кожи вон лезу… Даже на войне о нем помнил, как о родном. Дай, думаю, аккордеон повезу парнишке, он сильный любитель… Дай, думаю, удружу… Вот это спасибо, удружил и ты мне!

— Хватит вам! — приказала мать. — Стоит мне выйти на минуту, всегда у вас тут начинается. — Она присела за стол, разжала ладонь, в ней оказалась сложенная вчетверо десятирублевка. — Спать, Толя!.. Сию минуту спать, ничего слушать не стану… Дайте мне хоть ночью отдохнуть. До получки еще два дня дожидаться, а дома ни гроша… Вот перехватила у соседей. Да лучше, видно, оставалась бы дома, лучше стерегла бы своих бойцовых петухов, старого да молодого… Ишь, расходились!.. Толя, что я сказала? Спать! Разберемся утречком…

Но «разбираться» она не стала и утром. Только на другой день, уже в самые сумерки, гладя белье, она выслушала жалобы сына, слушала внимательно, озабоченно, а понимала плохо, превратно.

Все дело представилось ей так: бывает мальчишка в семьях, где живут куда лучше ихнего, — вот он и расстроился, дурачок.

Его сопоставления, полные горьких упреков, сочла она обыкновенной завистью. В его благородном возмущении перед равнодушием Егорова она тоже подозревала лишь жажду лучших достатков в доме.

— Ах, сынок, сынок! Не гляди и не равняйся на других, а учись протягивать ножки по одежке…

А в ответ на бурные обвинения сына, что отчим даже воров терпит, ворам завидует и если сам не ворует, то только из страха, она рассердилась и сказала:

— Чего зря выдумываешь? Копейки чужой он в жизни не взял!

Она мало высказывалась вслух, больше усмехалась тихонько и водила утюгом взад-вперед. Но мальчик угадывал ее мысли, он чувствовал их, он попросту даже видел их за той едва приметной улыбкой, что блуждала вокруг ее губ.

— Ах, мама, неужели мы с тобой не сговоримся! Я тебе об одном, а ты о другом…

Она по-прежнему улыбалась, потому что никак не могла решиться на длинные и сложные разговоры — не справилась бы она с такими разговорами. Но у нее тоже были свои сравнения, только совсем другого рода. Не понимая истинной причины сыновних вспышек, думая, что он жаждет невозможного, что он мечтает о том, чтобы рядовая малограмотная работница с конфетной фабрики и простой агент по снабжению из Мясокомбината стали бы вровень со старшим мастером на автомобильном заводе, как у Алеши Громова, или, того больше, с ученым инженером из института, как у Коли Харламова, она сопоставляла собственное далекое и тяжелое детство с нынешней жизнью своих детей — и радовалась за них и верила в их будущее.

— Слава богу, — сказала она, — сыты, одеты, обуты… А что другой раз денег не хватает… так, господи, это ж у всех одинаково! Небось поговори хоть с мастером твоим, хоть с самим инженером, так и у них непременно то же самое, своя нехватка! Да, если хочешь знать, кто больше зарабатывает, тому большего и не хватает, — делилась она жизненным опытом. — А на Егорова ты зря набрасываешься… Конечно, человек простой, жалованье маленькое, а покойного отца он тебе по-хорошему заменил… Чего зря говорить!

Слушал, слушал Толя — сначала с надеждой, потом с удивлением и усмешкой.

— Ладно! — сказал он с досадой. — Поговорили!

Когда совсем стемнело, вернулся домой Егоров.

Мальчик к этому времени все обдумал — все, вплоть до десятирублевки, которую мать снова должна была перехватить у соседей до получки, — и сказал:

— Федор Иванович… — впервые обратился он так к отчиму. — Вот что… — он старался не глядеть на него. — Когда надо будет идти… ну, в это… в одно место… скажете, я пойду.

Было уже за полночь, когда Толя с аккордеоном в дерматиновом футляре на ремне через плечо, возвращался домой вслед за пьяной и шумной компанией в одном из переулков, примыкающих к Пятницкой. Он старался держаться подальше от гуляк, будто бы они сами по себе, а он сам по себе. Но Егоров часто оборачивался, кричал:

— Толь! Ну, где ты там? Что отстаешь?

Снова выпал снег. Все звуки вокруг — шумы трамвая, голоса прохожих, скрежет дворницких лопат, — казалось, разносились по-особенному звонко и отчетливо.

Вскоре тихий переулок окончился, и открылась ярко освещенная большая улица.

— Толя! — орал Егоров.

Стыдясь отчима и его дружков, мальчик нарочно задерживался то возле витрины фотографии, то у стенда с остатками утренней газеты.

— Толя!