Жизнь: вид сбоку - [57]

* * *

В июле сорок третьего Славик закончил учебку, получил лейтенантские погоны и был отправлен под Сталинград на фронт. Ему повезло, как всегда: на передовую не попал, поскольку являлся лейтенантом НКВД. Он служил в тылу. В заградотряде. Знаменитый сталинский приказ «Ни шагу назад» спас ему жизнь. Ему спас, а у тысяч его сверстников отнял. Вот такая вот диалектика… Стрелять в своих он научился еще в Ленинграде. Блокада была его учебкой. Господь избрал своим бичом божьим мальчика, которому не исполнилось и восемнадцати. Господь знал: материал хороший, крепкий, не порвется, не сломается… Алмаз, а не материал. И вселенная гранила этот алмаз всеми резцами, имевшимися у нее в распоряжении. По живому. Больно. Славик выдержал, но, когда после войны его поместили в гулаговскую наковальню, он точно понимал за что. И мне позже говорил:

– Я полвойны своих расстреливал, Витька. Меня не сажать, меня вечно мучить надо было. Так что еще легко отделался.

А я с ним не согласен. Я думаю, ГУЛАГ был просто еще одной огранкой для него. Финальной, последний штрих, так сказать… На фронте он командовал пулеметным расчетом. Четыре пулеметных расчета по четыре человека. Солдаты перезаряжают ленты и, всхлипывая, стреляют в бегущих от немцев своих. Над солдатами с пистолетом стоит лейтенант Славик. По его лицу тоже катятся слезы. Но если солдаты откажутся стрелять, он пустит им пулю в затылок. Потому что за ним, контролируя четырех командиров пулеметных расчетов, стоит капитан с автоматом «ППШ» наперевес. Он тоже, наверное, плачет, но этого не видно. Он на отдалении стоит, чтобы всех четырех лейтенантов успеть завалить, если что. А за капитаном стоит огромное, чудовищное государство с ГУЛАГом и усатым упырем во главе. С любимой Мусей в Иркутске, по четырнадцать часов штампующей на заводе патроны для пулеметов, из которых стреляют солдаты. С недострелянной в двадцать четвертом мамой и верующим антикоммунистом отцом, пускающим фондируемый сахар налево в солнечном и почти мирном Ташкенте. С ребятами из любимой школы на Воздвиженке, с кремлевской набережной Москвы-реки, с «Евгением Онегиным», выученным наизусть в восьмом классе… Надо стоять, всем надо стоять. Ни шагу назад. Потому что вероятность освобождения от врага висит на тонкой ниточке и может оборваться. Еще более чудовищное государство напало на них, еще более чудовищный усатый упырь хочет уничтожить и Мусю, и Воздвиженку, и Евгения Онегина… И они стоят. Капитан, лейтенанты, солдаты у пулемета, другие солдаты на передовой. А если бежит кто-то, не выдержав, лейтенант Славик командует: «Огонь!» – и вместо молитвы начинает еле слышно шептать строки любимого Пушкина:

– Друзья Людмилы и Руслана,

(длинная очередь)

С героем моего романа

(короткая)

Без предисловий в тот же час

(опять длинная)

Готов я познакомить вас.

(перезарядка)

Онегин, добрый мой приятель,

(длинная очередь)

Родился на брегах Невы,

(короткая)

Где, может быть, родились вы

(снова длинная)

Или гуляли, мой приятель…

(перезарядка)

Славик шепчет строчки. Солдаты перезаряжают ленту в пулемет и вновь стреляют. В ста метрах от них падают бегущие к своим бойцы Красной армии. Как травиночки, скошенные на лугу. И шинельки у них соответствующего цвета – зелененькие. Как травиночки… Один из бойцов расчета, рыжий, весь в веснушках деревенский парень, бросает пулемет, оборачивается к своему командиру и умоляет:

– Не надо, товарищ командир, не надо, пожалуйста. Я не могу, не буду, Господь не простит. Пожалейте!

Славик шепчет:

– Там некогда бывал и я,

Но вреден север для меня…

И стреляет рыжему в переносицу.

Восемнадцать лет, ему было восемнадцать лет тогда. Как он это выдержал? Почему выжил, почему не застрелился? Я долго не решался спросить. За месяц до его смерти я набрался храбрости и задал вопрос. Не мог я его отпустить, не узнав. Эгоизм, конечно, понимал, что тяжело ему вспоминать, но спросил. И он мне ответил:

– Страх, Витя. Наполовину – страх, на четверть – мозг и на четверть – сердце. О страхе объяснять не буду, и так все понятно. Мозг говорил мне, что по-другому нельзя. Я ненавижу Сталина, упырь он, не лучше Гитлера. Но прав, сволочь, тогда оказался. Нельзя по-другому было. Темная, забитая неграмотная страна. Большинство бойцов – крестьяне, упорные, выносливые, но неумелые. Природные люди, живут инстинктами. Бьют – беги, дают – бери. И вот на такую страну прет оскотинившаяся, но в бытовом и техническом плане все еще культурная Европа. Про героизм вам на уроках мира в школе говорили, про героизм снимают фильмы и сочиняют стихи, а я своими глазами все видел. Проиграли бы без варварских, диких методов. Пришлось оскотиниться похлеще Гитлера. Послушай меня и запомни. Никогда добро не побеждает зло. Зло побеждает еще большее зло. Тиранов свергают революции, и они страшнее тиранов. Национализм, уничтожающий чужих, побеждает коммунизм, уничтожающий своих. А коммунизм побеждают деньги, выжигающие душу. Возможно, я сейчас брюзжу, трудно, Витька, быть оптимистом перед смертью. Но в одном уверен точно: без заградотрядов сдали бы Сталинград, а значит, и страну. Это что касается ума. Я смышленый был мальчик, еще тогда, в сорок третьем, допер до этих мыслей. Но было еще и сердце, была та женщина, вырезавшая из своей ноги кусок мяса для голодной дочки и торгующая ею при этом. Я понял ее до конца. Она святой для меня стала. Если она смогла, то и я смогу, твердил я себе, – если надо, я сам этим куском мяса стану или вырву его у такого же, как я, парня. Иначе не выжить никому. Война – это смерть, грязь и подлость. От нее лучше не станешь. Мне тот рыжий до сих пор по ночам снится, и боюсь, первым, кого я встречу в загробном мире, будет он, а там и остальные подтянутся. Пару десятков наберется. Ничего, я отвечу. Пускай бог взвешивает. Одна надежда, говорят, что тем, кто за свои грехи ответил на этом свете, на том скидка полагается. Я ответил вроде. Как думаешь, будет скидка?