Жизнь: вид сбоку - [100]

4

Как только Господь произнес эти слова, удивительный дворец с бесконечными колоннами и хрустальным куполом-небосводом исчез, а ангел Левий Матвей, напротив, объявился за спиной Федора Михайловича.

– Спасибо партии родной за наш счастливый выходной, – услышал писатель его скрипучий голос и обернулся. – Это меня Зощенко ваш научил. Веселый мужчина, вы его не знаете, он позже появился, на съезде познакомитесь.

Господин Достоевский не до конца понял смысл слов Левия Матвея, но уловил весьма явственно сквозящую в словах иронию. Впрочем, это нисколько не поколебало возвышенного состояния духа, в котором он находился. К тому же, несмотря на иронию, взгляд ангела существенно потеплел. Было видно, что выходному ангел рад искренне и сильно.

Они опять шли куда-то, Левий Матвей молчал, но, судя по дрожащим от нетерпения крыльям, очень желал поговорить. Федор Михайлович не стал помогать и первым заводить беседу, не хотелось ему отвлекаться. Осторожно и бережно он ступал по тропинке, стараясь не расплескать еще звучащие в нем мудрые слова Господа.

– А выходной не первый, – не вытерпев, все же сказал ангел, – в прошлый раз всего сорок лет назад объявляли, когда Пушкин прибыл. Любит наш Господь гиперболы, сам признает, что любит чрезмерно. Небось про миллион лет загнул?

– Как, и Пушкин на съезде будет? – затрепетав и пропустив все остальное мимо ушей, спросил господин Достоевский.

– Не, Пушкина не будет, он на строгом режиме, без выходных, великий он, как и вы. За ним язык гоняется.

– Какой язык?

– Известно какой, русский. Ваш родной, между прочим.

– И что же он с ним делает?

– А этого никто не знает. Благодарит, наверное, своего создателя. Но бегает Пушкин быстро…

Федор Михайлович попытался представить, как огромный, вырабатывающий тонны слюны русский язык, непременно в холщовой косоворотке, начищенных сафьяновых сапогах и с топором в… в чем-то, настигает Александра Сергеевича и… Дальше он думать не мог – становилось очень страшно. А страшнее всего было от того, что Левий Матвей особо и угрожающе выделил «без выходных… на строгом режиме… великий, как и вы». «Ничего, ничего, – успокаивал сам себя Федор Михайлович, – Бог сказал, что ничего особенно плохого со мной случиться не может, я же все-таки соавтор, я смысл ему открыл сокровенный».

– Да, – задумчиво, словно отвечая мыслям Достоевского, произнес ангел, – любит наш Господь преувеличения. Наверняка сказал, что, мол, вы – лучший, смысл его существования осветили, мол, соавтор вы его. Он всем так говорит, шутит так, развлекается. А почему и не сказать! Каждому писателю приятно похвалы слышать. Критика всех еще при жизни достала. А здесь вроде как рай. Ведь сказал же, сказал, признайтесь?

– Ну зачем вы так? – чутко уловив в словах ангела фальшь, упрекнул его Федор Михайлович. – Из-за жидов, да? Ну простите меня, пожалуйста, не прав был. Теперь-то какая разница, раз все мы – его персонажи?

– Вот то-то и оно, – ворчливо, но благодушно, ответил Левий Матвей, – здесь все все быстро понимают, мол, все персонажи – братья, все из-под одного пера вышли и тому подобное, а при жизни-то, при жизни… мама дорогая, такой мути натрясут, еще гуманисты называются. Ладно, Федя, что было, то прошло. Шучу я, конечно, поддеть тебя пытаюсь. Великий ты человек, и день сегодня великий. Ты нам всем выходной здесь устроил! Перемены, нас всех ждут большие перемены, крыльями чую. А все остальное я наврал от обиды, уж прости меня, старого мытаря, по старой привычке и наврал. Никому Он не говорил таких слов. Просто рай – большая деревня в сущности, здесь слово на ухо соседу шепнешь, тут же всем известно становится. И вообще, Федя, нравишься ты мне, давай на «ты»? Можешь меня Левой звать, если тебе удобно, да хоть и жидом, за выходной все тебе прощу.

Ангел Левий Матвей неподдельно и задорно, что называется, от всей души улыбнулся. Федор Михайлович совсем не смог противиться его обаянию, расплылся, растаял и рухнул к нему в объятия. Некоторое время они простояли, прижимаясь друг к другу, как бы навеки скрепляя возникшие внезапно узы дружбы, а потом бывший ангел, а ныне просто Лева, шепнул господину Достоевскому на ухо:

– Ничего не бойся, здесь друзья. И кстати, мы уже пришли.

Расцепив объятия, господин Достоевский обнаружил себя стоящим на невысоком холме, ниже холма его взору предстала удивительной красоты долина, окруженная со всех сторон горами. Посреди долины шумела узкая и быстрая речка. По обеим сторонам реки, словно на пикнике, расположилось огромное количество народа. Тысяч десять-пятнадцать человек, одетых в костюмы всех прошедших и, возможно, даже будущих эпох, сгруппировавшись в небольшие кучки, занимались разнообразными, но явно приятными для них делами. Кто-то жег костер, многие удили рыбу, большинство просто валялось на изумрудной травке и смотрело в синее без единого облачка небо. В целом картина выглядела настолько умиротворенной и благостной, что Федор Михайлович впервые со времени своей смерти почувствовал себя по-настоящему в раю. Но долго наслаждаться успокаивающим душу пленэром ему не удалось. Не только он заметил, но и его заметили. И без того нестройные ряды отдыхающих расстроились окончательно, все повскакивали со своих мест, по долине пронесся неясный шелест, в котором, впрочем, можно было разобрать окончание фамилии великого писателя, нечто вроде «евский, евский, ев, ский, ки, кий». Потом шелест прекратился, и грянули громовые аплодисменты. У Федора Михайловича от умиления на глазах выступили слезы. Элита человечества, соль земли, собратья-писатели всех времен и народов чествовали своего великого коллегу. Иногда из толпы раздавалось «браво», группа первобытных с виду людей, украшенных медвежьими шкурами, от полноты чувств исполнила дикий, но зажигательный танец. Секция, судя по всему, православных граждан истово била земные поклоны и яростно крестилась. Аплодисменты не смолкали более двадцати минут. Господин Достоевский прижимал руки к сердцу, слегка наклонял туловище в разные стороны и украдкой вытирал мокрые от слез щеки. Наконец толпа в долине начала постепенно успокаиваться, и из-за спины ангела Левы на холм взошли два человека. Мужчина и женщина. Пара была абсолютно голой. Проницательное сердце великого писателя сразу узнало их и мелко задрожало от восторга. Нечто неуловимо родственное проступало в парочке. Как будто в троюродном дядюшке подмечаешь не важную, но весьма характерную свою черту: длинный нос, например, или укороченные пальцы. Подмечаешь и удивляешься играм природы: да, имеется с дядюшкой у тебя общий корень, родственники, несомненно. Оба голых человека выглядели неплохо. Мужчина, долговязый и сухопарый, с рельефной мускулатурой и короткой, но растрепанной бородой, имел очень мужественный вид. Женщина, приземистая, с несколько тяжеловатыми формами, тем не менее не оставляла сомнений в своей привлекательности. Стыдно сказать, но господин Достоевский даже захотел ее как женщину и тут же задохнулся от щекочущего запретного восторга. Ведь мать же, мать всего человечества, Ева сама, и такое нелепое желание вдруг. Чудовищным усилием воли Федор Михайлович подавил постыдный импульс и постарался рассмотреть первых людей, отбросив эмоции. Все в них было немного чересчур, и поэтому впечатление они производили скорее отталкивающее. И, видимо, не на одного него, из толпы послышался неодобрительный свист и даже выскочило революционное слово «долой». Адам ничуть не смутился, тряхнул бородой и начал приветственную речь: