Жизнь в эпоху перемен (1917–2017) - [7]

— Хал-лодный вода! Хал-лодный вода! Миллион — кружка!

Такие были цены… И пассажиры, вываливаясь из душных переполненных поездов, жадно пили воду, платя по миллиону!

Отец говорил, что жили они с сестрами и мамой на «дачном участке», как теперь говорят, мотыгами пробивали канавки, по которым от арыка к арбузам и дыням шла вода, а кроме того, у хозяев был дом в городе, и пару раз они туда заходили.

— Скажите, а где тут Шкапский переулок?! — неожиданно вспомнил я, нарушив то сонное оцепенение, я бы сказал, величие, с которым держались двое, сопровождавших меня. Впился в них взглядом: буквально — вынь да положь! Отец был так же нетерпелив, когда ему вдруг что-то «приспичило», как говорила мама. Ее благоразумие, склонность к общепринятому — и его «горячка», в конце концов и развели их. И мой внезапный вскрик, я заметил, ошеломил спутников. Тут не принято так! Хорошо хоть, что я это почувствовал. Важный, как бы слегка сонный директор (по его виду я сразу понял, что директор — он) даже не шелохнулся. Ниже его достоинства — реагировать на выкрики! Урегулировать мою бестактность взялся администратор. Потом я не раз убеждался, что здесь многое так построено: бай — слуга. Бай, если скажет слово, — потеряет достоинство. Потому мы все так долго, включая водителя, ехали молча.

Администратор одет был не как бай — в обычные джинсы и бобочку, несерьезный наряд человека для мелких поручений, и со мной разбираться должно было ему.

— Шкапский? — сипло произнес он (долго молчали, в горле пересохло). — Да нет, не помню. Да тут столько раз переименовывали! — он махнул рукой.

— А я на какой улице буду жить?

Администратор глянул на шефа — и тот движением бровей что-то ему разрешил.

— На улице Жуковского, — сдержанно сообщил администратор.

— Вы будете жить в Доме Приемов правительства! — вдруг гордо произнес сам директор. Сообщение, видимо, стоило того, чтобы прервать надменное его молчание. Возможности, связи — вот что ценится тут! Я не мог это не оценить — и всплеснул руками. Хозяев тоже надо уважить — и реакцию мою они оценили. Молчание в машине стало дружелюбней.

— Салман Ахмедович сказал, что нам надо заехать на рынок! — где-то через четверть часа, почтительно глянув на директора, сказал наш слуга…

Когда это Салман Ахмедович сказал? Что-то не слышал. Но я — тоже важная шишка. Суета, неуверенность, переспросы — это не про нас. Сказал — значит, сказал… Может, они, как более древняя цивилизация, давно уже научились разговаривать молча?

И мы подъехали к рынку. Запахи пряностей, насыпанных цветными горками, будили чувства, которых я прежде не знал. Или — забыл. Но вот теперь что-то очнулось во мне. Вот я, оказывается, какой — утонченно-восточный! Сладкий аромат дынь мы почуяли раньше, чем увидели золотые их пирамиды. Праздник носа, который давно уже не знал ничего, кроме насморка! И глаз воскрес, прежде слезливо-тусклый, и жадно глотал цвета — синие халаты, полосатые халаты, овощи — от оранжевых тыкв до фиолетовой редьки, нежно-голубые павильоны с извилистыми узбекскими надписями из зеркальных кусочков. Я словно чувствовал, что и отец радостно видит все это моими глазами.

Купив дынь и винограда, отъехали. Салон наполнился ароматами.

— Теперь — прямо на студию, не возражаете? — подобострастно и одновременно нахально проговорил администратор. Этот — такой.

Хотелось бы вообще-то переодеться, но важные гости никогда такого не говорят, что может быть вдруг неисполнено. Я надменно кивнул.

Конечно, хотелось бы скорей прибыть в место моего сказочного проживания… но люди моего уровня никогда не спешат. Тут — Восток, с его законами. Плюс — волшебное царство кино! Это там, на севере, люди спешат. А здесь — расслабься и насладись!

В восьмидесятые годы, когда все это происходило, не было ничего слаще, чем работа в кино. По уровню доходов киношники (а особенно сценаристы) шли на первом месте — богаче их были лишь те, кто нарушал Кодекс. А сколько было в кино дополнительных благ, которые значились, как рабочие будни! Как минимум, два выезда, один из них обязательно на Черное море — ведь только там осенью солнце и можно снимать. Заграница снималась обычно в Таллине или Риге, а тогда города эти и были для нас самой настоящей заграницей, со всеми прелестями. Ну и, конечно, умный директор непременно закладывал в бюджет фильма «дополнительные расходы»: банкет всей группы по случаю съемки первого кадра, сотого кадра и так далее. Славно вспоминать те застолья — пусть даже без стола, на пляже в закат или на склоне горы с потрясающим видом… как-то естественно завязывались служебные романы. Эх!

Потом надо было все это «приводить»: фильм-то был про директора завода или про пионерлагерь… Справлялись! Справлюсь и я! Не зря меня, умеющего сочинить праздник из чего угодно, пригласили в Ташкент. «Ташкент — город хлебный!» И я прилетел. Задача, впрочем, была сформулирована как-то смутно: «Написать сценарий?» — «Нннне совсем!» — «А что?» — «Ммммм…». Вот это «мммм» меня и манило. Вкусим!

На студии, которую я и разглядеть толком не успел, меня сразу же запихнули в темный зал, и я часа три в темноте и полном одиночестве (больше желающих почему-то не нашлось) смотрел что-то невероятное… Роскошные женщины. Рестораны. Лазурное море. Яхты. При этом иногда, очень редко, мелькали какие-то суровые пустыри и проходил один и тот же чекист в кожаной куртке. Время от времени к нему подбегали двое босоногих мальчишек — один русский, другой узбек — и что-то возбужденно ему говорили. Видимо, сценария фильма еще не было, поэтому и звука тоже, и еще можно было вложить им в уста любые слова. Хорошо это или плохо? Свобода!..Но от свободы этой как-то кружится голова. По тем «фрагментам скелета», которые я разглядел, я сообразил, что фильм — о правильных детях, помогающих чекистам где-то в Гражданскую… Но остальные — кто? Все эти шикарные люди в ресторанах, отелях и на яхтах? Видимо — враги? Кто же еще! Но почему ж их так много? Ну ничего — справимся! Снова — банкет на яхте, все в белом. Ясно пока лишь одно: создатели всего этого бешено прогуляли все деньги, отпущенные на фильм, в ресторанах и на яхтах… а я теперь должен все это оправдать — с точки зрения революционной романтики. Но успокойтесь, не волнуйтесь: я тоже не буду так уж тут надрываться. Здесь, насколько я понял, это не принято… сделаю как раз как надо. Все эти красавцы и красавицы будут двойными или тройными агентами, как миленькие! И как раз между двойными, которые на самом деле не наши, и между тройными — которые на самом деле наши, развернется борьба. Естественно, в ресторанах, на яхтах и в роскошных отелях — поубивают друг друга, а босоногие дети останутся жить. Надо воспеть их романтичное детство: это я берусь! При встрече я произвожу порой обманчивое впечатление: кому-то кажется, что я не секу, хотя на самом деле я все давно просек и уже мысленно сделал.