Жизнь в эпоху перемен (1917–2017) - [33]

Родионов, Председатель Совета Министров РСФСР, чувствуя опасность, послал рапорт об успешном ходе ярмарки, о заключении договоров между регионами на поставку товаров… В результате погиб и он.

Началось «Ленинградское дело». 13 августа 1949 года на совещании в кабинете Маленкова были арестованы Кузнецов, Попков, Родионов, Лазутин, Вознесенский, член Политбюро ЦК, заместитель Председателя Совета Министров, был арестован по решению Пленума ЦК ВКПб, прошедшего 12–13 сентября. Следствие велось грубейшими методами, подозреваемых постоянно избивали. Как это было тогда принято, дело раскручивалось, привлекались сотни «соучастников» и даже родственников. Судебный процесс (впрочем, без адвокатов, отброшенных как пережиток) происходил в сентябре 1950 года, в Ленинграде, в Доме офицеров на Литейном. Военной Коллегией Верховного суда и особым совещанием при Министерстве Госбезопасности были приговорены к смертной казни и неподалеку, в Большом доме, где располагалась Госбезопасность, через час расстреляны Вознесенский, Кузнецов, Попков, Лазутин, Родионов, Капустин.

Были выявлены и арестованы еще сотни «соучастников». Город замер. Все послевоенные надежды на новую жизнь рассеялись. Снова шли аресты. Помню ночные тихие разговоры моих родителей в соседней комнате (оттуда в щель пробивался луч). Мне было десять лет, я ничего не понимал, но тревогу чувствовал. Слов я разобрать не мог, а если и разбирал — то не понимал, но ощущение беды было даже у меня, третьеклассника.

Десятилетия спустя, уже «умудренный» в политике, «знающий все», я у мамы спросил про то время — разумеется, не осуждая ее (нас бы туда! Что бы мы делали?).

Мама ответила слегка раздраженно, видимо, уже чувствуя, что вот сейчас дети начнут ее «смело разоблачать»:

— А что мы должны были делать? На специальном партсобрании нам рассказали про них всех… Что Попков, например, жил как барин! А мы прекрасно это знали и так…

«Революция пожирает своих детей!» — «Ленинградское дело» — иллюстрация к тому.

В Кремле, я думаю, начинали понимать, что нужен не только кнут, но и пряник. Со всяческими группировками партия расправлялась беспощадно, но сам народ-то вне подозрений, о народе ведь партия заботится… Поэтому были и настоящие народные праздники, радующие массы — например ежегодное снижение всех цен с 1 марта! Думаю, массы и сейчас от такого праздника не отказались бы. Еще накануне сам Левитан торжественным голосом объявлял — почти как об освождении населенных пунктов в войну:

— Цена за килограмм соли поваренной снижена (торжественная, звенящая пауза)… на полтора процента! На спички за один коробок снижена… на полтора процента! Изделия из искусственного шелка… на восемь десятых процента!

Это торжественное, берущее за душу чтение продолжалось долго. Улицы и дворы пустели. И даже мои друзья по двору — загнать нас домой было трудно — в эти часы были дома, у репродукторов. И, наконец, гремела последняя фраза Левитана… Тишина.

Потом все выходили, делились радостью. Мы с ровесниками, помню, собирались на моей лестнице, у подоконника на втором этаже, и сверяли наши записи. Находились расхождения: «Полтора процента!» — «Нет, один и шесть»… И чуть не дрались. Записывали, в основном, почему-то на оторванных полях газет — бумаги не было, а хотя бы одна газета обязательна была в каждой семье.

Помню эти длинные лоскуты газетных полей, сверху вниз исписанные неразборчивыми буквами и цифрами… писалось ведь тоже не «паркером», а тупым огрызком карандаша. Но восторга было значительно больше, чем потом от «паркера». Жизнь-то налаживалась! Главное — все эти циферки должны были на следующий день появиться в газетах — так зачем записывать, захлебываясь нетерпением! Но эти «заметки на полях» — своей рукой! — почему-то возбуждали сильней, может быть — как собственное достижение? 1 марта, когда все уже печаталось официально, реагировали как-то сдержанней.

Вспомню свои чувства… Ликовал ли я? Или лишь подделывался, изображал? Снова — «не как у людей»? Такое уже за собой замечал. Но — таил. А в душе, вспоминаю я, бродило что-то неясное, неформулиру — ё-моё, своё!

Во всяком случае в день смерти Сталина вел я себя точно не по канону. Репродуктор стоял в углублении буфета — огромного, старинного, привезенного из Казани, а в Казани он был еще до рождения бабушки… тьма, в которую уже не заглянуть. А репродуктор был, наоборот, новенький, голубенький — первое проникновение роскоши в наш суровый быт. Это была уже не прежняя страшная черная тарелка, связанная с войной и блокадой. Новый репродуктор стоял этаким платмассовым домиком, с торчащим круглым «носиком», регулятором громкости, которую разрешалось — по собственной воле — увеличивать и даже уменьшать.

И это уже воспринималось, как вольность — уже можно делать, как тебе удобно. «Домик» этот задумывался уже явно для уюта, но в дни перед смертью Сталина из него изливались страх и скорбь — чтобы никто не мог уклониться и почувствовать что-то другое! Сталин не умер еще — но всех уже накачивали ужасом и скорбью — другие чувства в те дни были преступны. Мрачная, нагнетающая страх музыка прерывалась лишь для скорбного произнесения очередной медицинской справки, полной зловещих медиинских слов. Сталин еще не умер — но народ уже готовили к скорби: а вдруг, когда настанет момент, массы будут подавлены недостаточно?