Жизнь, театр, кино - [73]
"А... это... Нет, это рискованно", - если не все, то так думал я.
- Ну, кто же, кто? - твердил мастер.
"Черт возьми! - продолжал думать я. - Может быть, рискнуть, ведь во фронтовом театре я же получил эту роль?"
Пока я так рассуждал, на сцену вышел помощник режиссера и сказал:
- Всеволод Эмильевич, здесь уже три дня добивается с вами встречи один актер. Он хочет с вами поговорить.
- О чем еще говорить? Видите - я занят, - раздраженно отмахнулся режиссер. - Хотя, постойте... Актер, говоришь?
- Актер.
- А какой он из себя?
- Блондин, с голубыми глазами.
- Блондин, говоришь?
- Да, довольно молодой. На солдата похож.
- На солдата? - заерзал Мейерхольд. - А ну-ка тащите его сюда! - решительно приказал он.
 |
| Это была моя последняя роль в Театре имени Вс. Мейерхольда -Агафангел в спектакле 'Мандат' Н. Эрдмана |
И вот из-за кулис на сцену вышел ладный, среднего роста и средних лет мужчина в хорошо пригнанных сапогах и галифе. Потертый дубленый полушубок был подтянут ремешком, выгодно подчеркивая талию, на плечах лежал башлык, на голове заломлена кубанка. Он был действительно блондин с голубыми глазами. Смело подойдя к рампе и прикрыв от света глаза ладонью, стал искать Мейерхольда. Найдя, он вытянулся, ловко щелкнул каблуками и по-военному произнес:
- Здравия желаем!
Глаза Мейерхольда заблестели, он почему-то встал и, довольно бойко крикнув: "Вольно!", снова сел. Потом уже спросил:
- Как вас зовут?
- Иван Иванович Каваль-Самборский.
- Почему Коваль и почему Самборский?
Коваль толково объяснил, почему он Самборский.
- Что же вы хотите?
- Я хочу работать у вас артистом.
- А что вы можете?
- Все. Я - казак! Был юнгой, объехал вокруг света!
- Петь можете?
- Могу.
- Играть на чем-нибудь?
- И играть могу.
- А вот на гигантских шагах можете? - вдруг вызывающе спросил Мейерхольд. - Здесь ведь высоко!
Новенький, не сводя глаз с мастера, скромно сказал:
- Разрешите попробовать?
- Попробуйте!
Мейерхольд, слабо крякнув, завинтил небывалым винтом ноги и хитро, как бы говоря: "А вот сейчас мы его...", предложил:
- Зиночка, поди сядь на гигантские шаги, покатай его!
 |
| Бамбуковый задник в 'Учителе Бубусе' давал режиссеру возможность для построения четких и выразительных мизансцен(сцена со слугами) |
Зиночка села. Коваль-Самборский зачем-то подергал лямку, не спеша влез в нее, взглянул зачем-то на Райх, потом на колосники, потом разбежался, и... Райх сразу взлетела под потолок. После трех - четырех взлетов, уже из-под колосников, раздались ее дикие вопли:
- Всеволод, прекрати! Этот сумасшедший меня убьет!
Коваль-Самборский, так же спокойно, как начал, прекратил свой бег.
Райх, сбалансировав, медленно опустилась на сцену.
- А ты знаешь, Зиночка, здорово получается! Красиво! Молодо! Задорно! Особенно, когда за кулисами будут играть вальс! Вы сможете имитировать игру на гармошке? -оживленно обратился Мейерхольд к Ковалю.
И тут Коваль бросил свой последний козырь. До сих пор серьезный и сосредоточенный, он вдруг улыбнулся, познакомив всех со своей обаятельной улыбкой, и застенчиво ответил:
- Зачем имитировать? Я сам... гармонист...
Все! Туз был бит козырной шестеркой.
- Ведь Блюнчли любовник, а я простак? - Посмотри на себя в зеркало! И я посмотрел... - Ну, и что?.. (Из разговора с режиссером В. Федоровым в Бакинском рабочем театре)
Через полчаса И. И. Коваль-Самборский уже держал в руках красное удостоверение. Не веря глазам, он читал такие дорогие для сердца слова: "артист театра имени
Мейерхольда".
- С завтрашнего дня репетируем только "качели"! - заявил довольный мастер.
Мейерхольд был влюблен в эту сцену и стремился сделать ее камертоном всего спектакля, показывая, как зарождается великое вечное - первая молодая любовь Аксюши и Петра, любовь радостная и бурная.
Все получалось хорошо, в меру было шумно и задорно, но в сцене не хватало лирики, мечты. Искали музыку, которая дала бы внутренний ритм сценической жизни. И вот на одной из репетиций получил свое второе рождение знаменитый "Собачий вальс".
Помог опять случай. В театре было трио отменных гармонистов - Макаров, Попков, Кузнецов. На репетиции обычно играл Макаров. Однажды Мейерхольд ему сказал:
- Макаров, сыграй какой-нибудь старый вальс.
Но вальсы Макарова не подходили. Мейерхольд ходил по зрительному залу, насвистывая и напевая сам. Все тоже усиленно мурлыкали... Вдруг Макаров, исчерпав свой концертный репертуар, тихо заиграл "Собачий вальс". Наступила тишина. Все повернули головы к сцене, затаенно слушая, и одновременно, в какую-то секунду, всем стало ясно, что вот именно этот - да!.. да! - только этот вальс, такой наивный и трогательный, должен звучать здесь, в любовной сцене. Наивность его мелодии подчеркивала какую-то особую, почти детскую непосредственность всего образного строя спектакля, его оформления и даже костюмов и грима, к которым Мейерхольд вернулся в "Лесе".
Боже, ведь как просто, и никто не мог вспомнить! И Мейерхольд воскликнул:
- Браво, Макаров! Ну, конечно, только он! Где же ты раньше был, милый?
"Собачий вальс" прочно вошел в спектакль.
