Жизнь строгого режима. Интеллигент на зоне - [6]

* * *

Вчера, выйдя из барака в локалку на утреннюю проверку, огляделся и сделал своего рода открытие: все или почти все, что меня ныне окружает, окрашено в черный цвет.

Диктатура черного цвета! Его величество черный цвет!

Или классический черный, беспросветный, безнадежный, бездонный в своей беспросветности и в своей безнадежности. Или вариации — импровизации на тему того же черного. Оттенки того же черного. Комбинированные цвета, в основе каждого из которых преобладающий, доминирующий, подавляющий все прочие составляющие спектра, — опять же черный.

Почти сразу же одернул себя — слишком мрачный вывод, не надо спешить с таким выводом, такие мысли, скорее всего, связаны с колебаниями настроения, временным нездоровьем, сочетанием каких-либо пустячных случайностей или случайных пустяков.

Почти на сутки забыл об открытии, а сегодня, во время построения на обед, снова огляделся и снова поймал себя на той же самой мысли. Черного цвета кругом столько, что все прочие цвета если и существуют вообще, то настолько забиты, подавлены, просто разбавлены этим самым черным, что ничего от своего первоначального яркого и громкого звучания не сохранили и являются бесконечными перепевами этого самого черного.

Черные наши робы, черные наши ботинки, черные наши шапки. Черные круги под глазами, черная щетина на щеках, черные корешки полусгнивших зубов, что открываются у многих при разговоре. Черные стены бараков, черные решетки локалок, черный плац, черный, доживающий свои последние дни, снег по его краям. Черная собака, с которой обходит в эти минуты «мусорской» наряд периметр лагеря. Удивительно, на небольшом расстоянии эти мусора в своей форменной, призванной быть серо-синей или сине-серой одежде, также представляются абсолютно черными фигурами. Диктатура черного цвета, его величество черный цвет!

Еще раз вспомнил об этом во время обеда. Хлеб — черный! Макароны — черные! Щи — что-то очень близкое к тому же черному!

Пытаюсь смягчить и оправдать вынесенный арестантскому меню «цветовой» приговор. Разве может быть хлеб другого цвета в зоне? Никак не могут быть белыми макароны, если изготовлены они из муки низшего сорта, возможно, даже просроченной, и попали на арестантский стол после бесконечных «бартеров», списаний и прочих манипуляций. И у мрачного колера щей свои причины: капуста к весне имеет естественное свойство портиться, что-то похожее происходит с сухой картошкой (главное составляющее нашего меню в это время года), которой в тех же щах едва ли не больше, чем той же капусты. Какие-то бледные и неубедительные аргументы для оправдания. Плохой из меня «цветовой адвокат»!

Специалисты утверждают, что черный цвет — холодный цвет. Сюда бы этих специалистов. Каждого на срок хотя бы от трех до пяти. Пусть изучают особенности звучания цвета в специфической обстановке, в обстановке российской зоны строгого режима начала XXI века.

Похоже, в условиях изолированности, замкнутости, концентрированной несвободы и т. д. черный холодный цвет начинает жечь и прожигать. Возможно, и не успели бы эти специалисты прийти к подобным выводам — получили бы здесь глазную неизлечимую хворь, вовсе лишились бы возможности различать цвета, попросту ослепли бы благодаря избытку этого самого черного, агрессивного, жгущего и прожигающего цвета.

Все-таки я погорячился, вынося столь жестокий приговор окружающей меня цветовой палитре, лагерному цветовому спектру. Здесь нельзя, грешно допускать, чтобы подобное, проникнутое мраком и жутью, настроение овладевало сознанием, влияло на мысли и поступки. Это слабость, непростительная, чреватая более серьезными последствиями, слабость! Да и не совсем объективна подобная оценка. Ведь небо (пусть чаще всего серое, а значит, разбавленное этим самым черным) и солнце (также вечно подернутое темной, считай, черной, хмарью, как будто заслоненное копченым стеклышком) здесь присутствуют. И это хорошо! Это надо ценить! В Бутырках, чтобы увидеть то же небо (солнца там, по крайней мере, из той камеры, где я находился полгода, не было видно вообще), надо было вплотную подойти к окну, встать на край шконки (тюремной кровати), еще лучше — вскарабкаться «на пальму» (второй ярус этой самой шконки) и особым образом изогнуть шею, развернуть голову. Непросто, но все-таки достижимо. До Бутырок был столичный изолятор № 5, знаменитый пятый централ, камера на первом этаже, там окон не было вообще. Единственное, смахивающее на амбразуру, отверстие в стене выходило в стену почти вплотную стоящего сарая. Никакого неба, не говоря уже о солнце, из этой амбразуры видно не было. Потому и все цвета в той камере были разбавлены или подавлены откровенно едким электрическим светом, что горел там круглые сутки. И едкость эта была умножена так же круглые сутки включенным, излучающим мерзость, телевизором. Здешний черный, пусть даже обжигающий и прожигающий, цвет все-таки естественный, а потому он чуть добрее и человечнее.

Кстати, на воле этот самый черный цвет я любил. Часто отдавал ему предпочтение на элементарном бытовом уровне. Черные ботинки, черное пальто, черный свитер. А еще черный цвет фигурок каслинского чугунного литья, которые незадолго до ареста начал коллекционировать. Черные, чуть тронутые золотым тиснением, переплеты многих любимых книг: Достоевский, Кафка, Пильняк, Ильин, Набоков. Кто бы знал, что грядут в жизни обстоятельства, способные повлиять на отношение к цвету, на устоявшиеся вкусы и привычки.