Жизнь спустя - [16]

Что полагалось делать в таких случаях? Выяснилось: если сдают нервы, спускайся в подвал или беги в метро. Но где гарантия? Недавно прямым попаданием на станции метро убило несколько сот человек.

Когда грохот утих, и гул самолётов сместился куда-то в сторону, я предложила:

– Давай спать!

– Давай, но раздеваться не будем. Вдруг прямое попадание (!)

Утром после завтрака (пиала бурды, именуемой кофе с молоком) переводчиков отпустили на несколько часов в город – экипироваться «с учётом военно-полевых условий». Кое-какие магазины ещё торговали; более того, по сравнению с нашим советским «шаром покати», даже вызывали интерес.

Только когда нагруженные свёртками, мы тронулись в обратный путь, спохватились, что не знаем, куда идти; адрес отеля записать не догадались. Стали спрашивать прохожих: никто никогда о такой гостинице не слышал. Сбились с ног. Вот, кажется, знакомый перекрёсток – вроде бы здесь свернули на широкую rambla… нет, не то. Хоть плачь. Неужели идти в полицию, объяснять, мол, заблудились, несмышлёныши! Оттягивая позорный момент, присели отдохнуть на скамейку на бульваре.

– Делаю последнюю попытку! – объявила я и решительно направилась наперерез приближавшемуся прохожему – молодому человеку с рукой на перевязи.

– Выручите нас, пожалуйста, мы никак не можем найти свою гостиницу, забыли взять адрес! Может быть, вы знаете, где находится отель «Диагональ»? – задала я сформу лиро ванный по всем правилам грамматики и хорошего тона, многократно обкатанный вопрос.

Хотя наше отчаяние со стороны, наверное, выглядело комично, молодой человек проникся сочувствием и не заспешил дальше, как все, а принялся обстоятельно расспрашивать, как выглядит здание, каков вход, куда выходят окна.

– Постой, постой… А зеркал в номерах много? А фазаны на стенах нарисованы?

– Да! Да! Да!

Он захихикал и здоровой левой рукой показал:

– Вон он, за тем углом, ваш «Диагональ»!

Довольный своей сообразительностью, парень предложил следовать за ним. «Диагональ», в военное время – отель, а до войны публичный дом, оказался в трёх минутах ходьбы от бульвара.

Три postscriptum’a

1. Бывшего негритёнка из фильма Александрова «Цирк», превратившегося в красивого рослого негра, я встречала в 70-х годах в кулуарах Дома литераторов; он, кажется, состоял в секции поэтов Союза писателей: уцелел.

2. Жизнь Семёна Гимзельберга, принесшего мне благую весть, кончилась трагично. После Испании и окончания университета он провоевал всю Отечественную войну, уцелел, но женился на писательнице Галине Серебряковой, той, что осталась твердокаменной коммунисткой в лагере и после. Мы увиделись на очередной встрече испанских ветеранов в Комитете ветеранов войны, около метро «Парк культуры».

– Чем занимаешься? (Лучше бы не спрашивала)

– Редактирую её рукописи, – бесстрастно перечислял Семён, – выполняю супружеские обязанности, работаю дворником на её даче в Переделкине. Собираюсь развестись.

Но не развёлся, а повесился.

3. На полпути домой, из Гавра в Мурманск, комиссар теплохода «Россия» приказал:

– Ну-ка тащите на палубу пластинки, живо!

И мы, с болью в душе, свалили в кучу Лещенко и Вертинского, – прощайте «В степи молдаванской», «Чужие города», «Я маленькая балерина»… Комиссар с садистским удовольствием лично побросал их в море.

После ужина, в кают-кампании, меня усадили за пианино и весь вечер, в пику комиссару, распевали запрещенные шлягеры. Он несмешно пошутил:

– А теперь надо бы за борт и аккомпаниаторшу!

Ратный труд

Местом моего первого назначения был аэродром каталонского города Баньоласа, я стала переводчицей авиационного инженера Васильева. (Как его звали по правде, не знаю, у всех советских были «боевые клички»: конспирация!) По роду работы, – он в это время прилаживал бомбометатели к самолётам гражданской авиации, Васильев общался с кучей народу – в министерстве, в мастерских, на аэродроме.

Моей оторопи он даже не заметил. Раз прислали переводить, переводи, да порезвее. Васильев, впрочем, мало что замечал вокруг; его командировка подходила к концу, и он уже находился в том особом состоянии, когда у человека появляется сверхбережное отношение к собственной персоне.

Как-то, в Барселоне, Саша Осипенко – бесстрашный летчик, будущий генерал авиации, попросил меня съездить с ним по важному делу – поискать «туфли молочного цвета»: жена Полина, тоже героическая летчица, настаивала, чтобы были непременно «молочные», а их в Европе давно относили. Любящий муж готов был рыскать по магазинам до упора. Но как только завыла сирена воздушной тревоги, кинулся к машине, велел шоферу гнать без оглядки и перевёл дух только за городом, на вилле, откуда больше не высовывал носа до самого отъезда. Провожавшие его в Порт-Боу наши общие знакомые рассказывали потом: все четыре часа, покуда ждали отправления поезда во Францию, Саша просидел в туннеле.

Что ж, объяснимо. Внутренний голос твердит: через столько прошёл, остался жив, на кой черт в последний момент, без пользы для дела, подставлять лоб осколку или шальной пуле! Такое же непреоборимое чувство самосохранения, – род недуга! – накатывало и на моего Васильева, и меня, ещё необстрелянную, непуганую, это коробило.