Жизнь сначала - [20]

— Перейдёшь к Гелене? Достойная замена маме!

— Какая Гелена?! — удивился папик. — У меня нет никакой Гелены. А… — рассмеялся он. — Гелена — эпизод. Что Гелена? Она не понравилась тебе, и я расстался с ней.

— И нашёл ту, что мне понравилась.

Папик смешался на мгновение.

— Ну-у, — протянул он смущённо. — Я, конечно, не познакомил тебя, случая не было…

— После нашей встречи ты не водишь её в Третьяковку, нашёл другой музей, чтобы выставлять свой экспонат?

— А кто же та полоумная, что берёт в мужья или любовники, уж не знаю, нищего недоноска?! — не остался в долгу папик.

Кровь бросилась мне в голову. Не «недоносок», не «нищий» ударило, как посмел он Тошу назвать полоумной?!

Да, папик был моим кумиром. До того мгновения, как мы встретились в Третьяковке, мне казалось, папик — идеальный, благородный, порядочнейший человек. Но и тогда, в Третьяковке, я ещё не понимал… я ещё не знал: он же пошляк, он же игрок, он же никакой не врач, он — главврач, он чиновник, он — карьерист, он делает бизнес из своей профессии! И маму он своим поведением унижает и гробит. Что он сейчас говорил тут такое?!

Слабыми руками я повернул замок, толкнул коленом дверь. Но в эту минуту передо мной очутился папик.

— Прости меня, — сказал он, и лицо его скривилось.

— Я не верю в твоё раскаяние. Ты фальшив, тебе плевать на чувства…

— Ты любишь?! — не то спросил, не то подтвердил папик. — Кто она, эта счастливица? Ты так любишь! Я забыл уже, что бывает… — Он не договорил, он приобнял меня за плечи, повёл в комнату, усадил в кресло, а сам остался стоять передо мной. — Кто она?

И я клюнул на его «удочку» — кроткий, в самом деле сожалеет, что обидел мою Антонину Сергеевну: взял да и рассказал всё от первого урока и до нашей странной ночи — с чёрной картиной Тоши, с моим бунтом против её картин, с нашими первыми общими оладьями. Папик не перебивал, смотрел мне в рот, и лицо его было прекрасно всё то время, что он слушал.

— Так она много старше тебя? — спросил он, когда я замолчал.

И этот первый вопрос красноречивее всяких прямолинейных пошлостей показал, что он ничего не понял.

— Ясно. Старше. Расставила сети, поймала сопляка.

Я встал. Он силой усадил меня.

— Она художник?! — спросил с интересом. — Талантливый, ты говоришь, художник?! Так зачем тебе мехмат? Сам Бог велит тебе тоже быть художником, чтобы говорить с ней на одном языке. Сечёшь? — спросил он весело. — Значит, так. Подписываем соглашение. Я какое-то время, а может, долго, а может, всю жизнь, продолжаю жить дома, как жил, я подготовлю мать к страшной перемене в её жизни — к жизни без тебя, но ты выполняешь мои условия. Первое: приходишь два раза в неделю домой и проводишь с нами вечера, как будто ты так и живёшь с нами, причём сидишь у нас столько времени, сколько нам с матерью нужно. Второе: ты поступаешь в Суриковское.

— Но если я чувствую, что я не художник, а математик? Ты не понимаешь, я плохой художник, я в последние годы написал всё, что мог написать за целую жизнь, меня не тянет рисовать, я не люблю, я не хочу… зачем мне быть художником? Я хочу быть учёным.

Папик пристукнул об пол ногой, глаза его недобро сверкнули.

— Мне лучше знать, художник ты или нет. Я породил тебя. Ты — мой, понимаешь, мой сын, и я лучше знаю тебя, чем знаешь себя ты. Тем более ты сейчас не в себе, не можешь решать.

— Домострой какой-то, — разозлился я. — И очень я в себе. Уж про себя-то я лучше знаю, чего хочу. И я сам решу свою жизнь!

Папик захохотал. Он хохотал сладко, долго, демонстрируя во всей красе свои замечательные зубы. А когда отсмеялся, сказал:

— Ну-ну, считай, что так. Это твоё утверждение показывает незрелость твоего ума, твою слепоту и глухоту. Ха-ха-ха! — захохотал он снова. — Никто ничего сам не решает, мальчик. Ты — на рельсах, и они давно, со дня рождения, благополучно везут тебя туда, куда нужно обществу, чтобы ты ехал. Своё слово я сказал. Если ты любишь мать, ты становишься художником. — Он не добавил «и стараешься», это подразумевалось, он знал меня — если я буду что-то делать, я буду «стараться», из кожи буду лезть вон, чтобы это получилось.

Как во сне, получал я аттестат, слушал красивые напутственные речи.

Тоша сидела подавшись к залу. Улыбалась дежурной улыбкой. Неужели она так любила наш класс, что ей больно расставаться с ребятами?

Вот подходит к президиуму Рыбка. Тоша улыбается ей вымученной улыбкой и точно так же, как Рыбка, обречённо слушает косноязычную от волнения речь директора, хвалебную речь Зверюги. Тоша чего-то боится. Чего? Они с Рыбкой смотрят друг на друга — повязанные любовью.

Рыбка осталась хрупкой. Глазастый загадочный для окружающих подросток. Каждую минуту своей жизни в школе я чувствовал Рыбку рядом: она говорила то, что сказал бы я, поступала так, как поступил бы я, и вместе с тем я был от неё совершенно свободен, ничем не обязан ей.

Сейчас, увидев, как смотрит на Рыбку Тоша, я невольно позавидовал — на меня Тоша никогда так не смотрела.

Все учителя говорят ребятам хорошие слова, Тоша молчит.

Почему ей так не по себе?

Утренний разговор с папиком всплывает в ту минуту, когда директор, протягивая мне аттестат и пожимая руку, говорит: