Жизнь - [17]

— Сначала — в армейский, а потом и дальше. И, может быть, даже сегодня, — ответила Катя с лукавой усмешкой.

— Что такое ты говоришь, грозная Катюша? А я не хочу. Я бы тут поправился. Тут приволье и до фронта близко. — Он снова сжал руку Аксиньи Ивановны, она с нескрываемой нежностью взглянула на него.

Заметив этот взгляд, Катя нахмурилась.

— Ну, хватит. Наговорились. Идите, Ксюша, домой.

— Не прогоняй ее, Катя, — жалобно попросил Доброполов. — Сиди, Ксюша, сидя…

И Аксинья Ивановна осталась у носилок Доброполова до утра.

VII

Два дня Доброполов пролежал в медсанбате и все это время Аксинья Ивановна дежурила у его постели… Она не сводила с него глаз даже тогда, когда он спал, следила за каждым его движением, прислушивалась к его дыханию, и каждый его стон вызывал в ее иссиня-серых глазах тревогу и смятение…

Но как только открывались глаза раненого, лицо молодой женщины озарялось радостью. Она ухаживала за Доброполовым с материнской нежностью — подавала ему воду, кормила, набивала трубку. И все ласковее звучал голос Аксиньи Ивановны в тишине палатки, все более глубокими и нежными становились ее взгляды… Несмотря на запрет врача и строгость Кати, они успели рассказать друг другу многое о себе. Приникнув друг к другу, они подолгу шептались, и только приход Кати или врача на время гасил их ласковый шопот. Доброполов забывал о своей раненой ноге, о войне, о преждевременно состаривших его переживаниях, о том, что не кончилось еще грозное время… Сердце его как бы оттаивало, давало доступ на время утраченным чувствам, в голове роились теплые подкупающие воспоминания о мирной жизни, о работе там, далеко, на родной освобожденной кубанской земле…

Поглаживая лежавшую на его груди руку Аксиньи Ивановны, Доброполов рассказывал:

— Привольная у нас жизнь была на Кубани, Ксюша, до немецкой оккупации. Земли — глазом не окинешь. Земля буйная, плодовитая — прет из нее эта силища… Что захочешь, то и делай, на этой земле… А какая пшеница!.. Литое золото! Какие сорта мы там выращивали! Колосья, ей-богу, как гири. А какие культуры, какие травы! Ксюша, у нас колхозы — миллионеры… Чуть ли не у каждого колхозника велосипед был, патефон, а радио у каждого. Шампанское трехтонками привозили из города, девушки ходили в шелках — одна другой наряднее… Выйдешь, бывало, в праздник, глянешь по улице — дух захватывает: столько развелось сытого, счастливого народу… А теперь, пишут мне — во что превратил немец наши колхозы и сердце кровоточит… И у нас, Ксюша, он наворотил такое же, что и у вас… Немец всюду ничего не щадил… Пишут мне: восстанавливаются колхозы, и скот опять завелся, и землю засеяли, и инвентарем обзавелись, но жалуются — того нет, другого нет. Да разве, сразу, Ксюша, можно поправить такой разор? Силы много потребуется, ох, как много… Эх, скорей бы расшибить Гитлера да дорваться опять до земли… Я бы еще не такие сорта пшеницы и ячменя вырастил…

Доброполов мечтательно сощурил влажно блестевшие карие глаза, закончил:

— А там, Ксюша, как все поправится — жизнь еще полнее будет… Как тесто на добрых дрожжах она поднимется. А дрожжи очень добрые — кровь наша, русская, горячая…

Аксинья Ивановна слушала с затаенный дыханием.

— Твой-то хозяин тоже вот… — напомнил Доброполов. — Жизнь свою положил за наше всеобщее счастье… в этих лесах.

Ксюша склонила голову, сказала с гордостью:

— Максимыч мой — герой был. Образованный… Его уважали во всем районе. И он первый пошел в партизаны. Бурмистру в морду плюнул. Ой, что они делали немцам, Федя!.. Один раз в городе на площади сбилось машин штук двести… Так Максимыч мой с партизанами заскочили ночью и давай эти машины поджигать… А в машинах снаряды… Что было!.. А потом — слышу в наступлений пошли немцы на лес… Пять дней бой шел, всех партизан побили… Прибежал ночью ко мне Максимыча знакомым — тоже лесничий — и сказал: «Не плачь, Ивановна, ежели я тебе всю правду скажу, Максимыч твой немцев и полицаев из пулемета побил видимо невидимо, но потом ленты нехватило, так он еще гранатами отбивался… А потом уже моченьки не стало, — навалились на него штук двадцать этих змеев и подмяли его. Нашли мы, говорит, только куски от твоего Максимыча и похоронили, отсюда верстов за шестьдесят»… И передал мне вот эту трубку, что я тебе подарила. Только трубку и нашли на нем, на Максимыче-то… Тоже, вот, надо бы поискать его могилу…

Аксинья Ивановна глубоко вздохнула.

Доброполов крепко сжал ее руку.

— Выходит, Ксюша, трубка-то и впрямь партизанская… Да еще самая для тебя дорогая… Может, я недостоин такого подарка?

Аксинья Ивановна ответила:

— Да, Федя, самая дорогая… Но я так и порешила: ежели придет Красная Армия, обязательно подарить трубку своего мужа самому храброму и бедовому бойцу… Сначала хотела Пуговкину подарить, уже приготовила, а потом тебя увидела — гляжу — два ордена, значит, думаю, вдвое храбрый, ну и порешили мы с бабусей отдать трубку тебе… — Аксинья Ивановна лучисто улыбнулась. — Заслужил, значит…

«Ах, ты, милая», — нежно подумал Доброполов и глаза его подернулись теплой мерцающей влагой…

Незримые душевные нити все крепче связывали Доброполова и Аксинью Ивановну. Что-то всесильное, могучее и вечное, как сама жизнь, уже вторглось в их сердца, властвовало над их чувствами и помыслами… И случилось так в следующую ночь: отягченная усталостью голова Ксюши склонилась на грудь Доброполова. Боясь сделать лишнее грубое движение, наполняясь давно забытым благоговейным ощущением счастья, Доброполов обнял теплую шею женщины, и так оставались они слитыми воедино до рассвета, и ни одного слова не было сказано ими… И только губы их часто сами тянулись друг к другу и соединялись в неслышных, вкрадчивых поцелуях…