Жизнь с призраками - [11]

Отсюда и ощущение инаковости, все просто, жизнь шита белыми нитками, в ней нет никакой сложной органики, сплошные штампы, как в кино, объяснить которые можно высказыванием небесного режиссера: я так вижу!

Мне хочется задать и ему вопрос: при чем здесь красавица и чудовище?

Ночь не только время любви, но и еще и отчаянных попыток понять, кто ты, откуда и что делаешь здесь?

Если бы рядом сейчас была Лера или хотя бы та же П., то я не стал бы ломать голову над этими глупостями, обнял бы теплое, сонное тело, положил руку между ног, дождался бы момента, пока там не увлажнится настолько, что щель раскроется, как это делают раковина или цветок. Сколько веков уже живут эти сравнения, а лучших все равно никто не придумал: раковина, цветок, раздвинутые створки, раскрытые лепестки, сонное тело просыпается, ты оказываешься в капкане. Лук, тетива, стрела, дичь и охотник, красавица и чудовище…

До меня внезапно начинает доходить смысл этой фразы. Не могу назвать это прозрением, скорее долго скрывавшейся правдой, которая стала явью этой бессонной ночью. Как бы только подобрать слова, чтобы ее передать?

Я просто не могу найти общего языка с тем местом, где живу уже сорок два года. Вот и все. Что-то не задалось изначально, а искать, кто виноват, нет никакого смысла. Красавица-родина не любит своего сына-чудовище, хотя все ведь всегда взаимно, надо лишь понять отчего.

Уже три, с утра на работу, а сон все никак не накроет меня, не погребет в забытьи. Будильник прозвонит ровно в семь, в восемь надо выйти из дома, если я все же усну, то на каких-то четыре часа.

Я встаю, подхожу к окну и отдергиваю штору. Дурацкий анекдот про поручика Ржевского и Наташу Ростову. Не люблю анекдоты, смешных очень мало, хотя, может, это у меня просто такое странное чувство юмора. За окном темнота, все окна в доме напротив погашены, там спят, спертый воздух в комнатах полон вирусов и микробов. Утром поручик Ржевский неглиже отдергивает штору спальни. За окном прекрасный день. Надо бы отключить мозг, или, по крайней мере, перевести его в другой режим. Открываю форточку, холодный, предзимний воздух врывается в комнату. — Ну… твою мать! — восхищенно произносит поручик. Мозг не переключается, если что-то всплывает, то должно достигнуть поверхности, почему именно Наташа Ростова? Опять же, красавица и чудовище, хотя кто сказал, что она была красивой? Со школы не перечитывал роман, а в школе не читал, а пролистывал. — Как, и ее тоже? — раздается из кровати обиженный голос Наташи Ростовой. Какого откровения мне еще ждать в эту ночь?

Иногда мне кажется, что в моих отношениях с родиной виновата мать. Точнее, наша не сложившаяся, не случившаяся любовь, хотя это совсем уж беззубое и банальное объяснение. Ночь опять переполнилась призраками, навряд ли мне уснуть, надо пойти и снова включить компьютер да попытаться хоть как-то выключить собственные мозги. Вышибить их, размазать по стенке, поручик Ржевский, Наташа Ростова, бабушка, мать, Лера, П., красавицы, чудовища, огромная страна за окном.

И все мы заблудившиеся в ней дети, потерянные своей матерью. Хорошо, когда ты этого не понимаешь, так проще. Соблюдаешь обряд, ритуал, оставаясь при этом своим. Или делая вид, что ты свой. Но опознавательная система работает как положено, цель найдена, чужак должен быть сбит.

Странно, но раньше такого чувства у меня не было. Может, все дело в юности, а может, и в том, что тогда, в годы настоящей империи, искривленность сознания была обыденным делом, казалось, что все это и есть настоящая жизнь, другая просто невозможна.

Когда мать внезапно надумала выйти замуж, то не сомневалась, что я поеду с ней на другой конец страны. Выбора у меня не было, да и потом, там было море, которое после нашего совместного с ней вояжа в Крым стало для меня тем единственным, что соразмерно словам «счастье» и «свобода». Лёта до города на тихоокеанском побережье по тем временам было часов десять, а может, и двенадцать. С двумя посадками, с проникновением изо дня в ночь.

Посадки мне не запомнились, а вот ночь за иллюминатором, долгая, безбрежная, скрывающая землю, вспоминается до сих пор. Она длилась и длилась, только наступал день, как мы опять влетали в ночь, если бы было наоборот, то этот ужас неприкаянности навряд ли поселился бы в моем сердце, ведь ночи ты не нужен, она пожирательница надежд и иллюзий, которыми так полно сердце любого подростка. Именно тогда, в том самолете, меня впервые посетило это чувство отчужденности от земли, что где-то там, далеко внизу. И какая разница, пролетали мы в тот момент над священным Байкалом, над сибирской тайгой, над хребтом Сихотэ-Алинь или еще над какими-то уникальными природными объектами, — словосочетание, от которого хочется взвыть и выпрыгнуть в окно.

Только много позже я понял, что именно в тот момент, когда мы с матерью сели в самолет, я впервые и уже навсегда лишился и дома, и родины.

Хотя те несколько лет там, в городе у моря, дали мне совершенно неожиданно чувство какой-то до тех пор не ощущаемой свободы. То ли это был ветер, постоянно дувший с Японских островов, то ли моя абсолютная ненужность матери и новоиспеченному родителю и, как следствие, неприкаянность, гнавшая меня на улицу, в сторону порта, на берег бухты Золотой Рог.