Жизнь с нуля - [42]

Если коротко, мое несчастье можно описать в двух словах: я жив.

Насколько я знаю, это не смертельно.

* * *

Кое-что из мебели я успел продать до своей предполагаемой кончины. Остальное имущество отдал Паките и Насару, как было предусмотрено в моем завещании. Это были диван-кровать в идеальном состоянии и небольшой квадратный столик со стульями из шведского магазина, а также компьютер, книги и все мои DVD.

Узнав, что стулья причитаются ей по наследству, Пакита утирает слезу. И вздыхает:

– Как подумаю, сколько раз я на них сидела!..

Затем, словно делясь воспоминаниями детства, добавляет:

– Я заходила к тебе выпить кофе, помнишь?..

– Смутно. Кажется, в последний раз это было… десять дней назад?

Пакита удрученно качает головой:

– А мне и в голову не приходило, что на днях ты должен умереть!

– Перестань, Пакита! – говорит Насардин, борясь с охватившим его волнением.

Пакита издает тихий стон, затем разражается рыданиями.

Я обнимаю ее, целую в щеку и говорю:

– Ну-ну, я ведь жив, сама видишь…

– Знаю, знаю, это глупо, но мне так странно, что ты уезжаешь из своей квартиры… И потом, твои рассказы про дни рождения… От всего этого я совсем потеряла голову…

Пакита делает глубокий вдох, хватает столик, отрывает его от пола движением бедер, как тяжелоатлет штангу, и выносит из комнаты со словами:

– Ладно, должен же кто-то это сделать.

И еще:

– Пойду отнесу в машину.

Затем на ходу бросает Насару:

– А ты бы пока заклеил скотчем оставшиеся коробки, вместо того чтобы торчать тут столбом!

Я выхожу вслед за ней, неся два ящика с книгами. Мы укладываем все в багажник «тальбо», я поднимаюсь в квартиру, а Пакита по собственной технологии расставляет коробки так, чтобы занимали меньше места.

Насардин по-прежнему стоит, прислонясь спиной к буфету и скрестив на груди руки, и задумчиво разглядывает кипу коробок, которые еще высятся на середине комнаты.

Когда я вхожу, он смотрит на меня и спрашивает:

– А куда ты от нас собираешься ехать?

– Если я отвечу «никуда», ты ведь не поверишь, правда?

Он мне подмигивает.

Насардин слишком хорошо меня знает. Я не могу ломать перед ним комедию, это бесполезно. Я знаю, что он думает в данный момент, потому что сам думаю то же самое. По натуре я не герой, у меня нет работы, нет жилья, нет семьи, нет планов на будущее, вся моя жизнь сейчас умещается в тридцати двух коробках разной величины, которые мне совершенно некуда девать, кроме как в гостевую комнату Насара и Пакиты. Но мое положение не кажется ему таким уж безнадежным. Оказаться в полном одиночестве, без гроша в кармане и без крыши над головой – он сам прошел через это. Я вполне здоров, у меня есть подкожные жировые запасы – это отчасти поможет пережить голод, – и я могу прийти к ним с Пакитой, когда захочу. Мне не угрожает депортация в страну, где бушует война. У меня есть приличный костюм для погребения и четыре тысячи евро, сэкономленные за три года и оставленные на имя Пакиты и Насара, в конверте с завещанием, на видном месте, чтобы они могли оплатить кремацию. Плюс возвращенный залог за квартиру, которым я теперь смогу воспользоваться, а ведь я на это не рассчитывал.

– Ты хоть понимаешь, что эти деньги мог стащить кто угодно? – задним числом возмущается Насардин.

Возвращается Пакита. Не заметив ее, Насардин продолжает:

– А ты подумал о том, что Пакита могла прийти и обнаружить твое тело? И может быть, даже не в тот самый день, а позже?

Пакита вскрикивает от ужаса и прикрывает рукой рот.

Должен признаться, такой вероятности я не предусмотрел.

– У меня просто опыта не было, – ответил я. В следующий раз не допущу такой ошибки.

Искусство допрашивать пожилых дам

Первое, что сейчас надо сделать, – это навестить тетушку. Ей семьдесят два года, она по-прежнему полна сил и уныния и готова вместе со своей хронической депрессией дожить минимум до ста лет – она всегда отличалась упорством.

Чем больше я об этом размышляю, тем больше убеждаюсь: тете Жизель с самого начала было известно, что моя мать изменяла мужу и что я, отмечая тридцать шестой день рождения, не подвергался никакой опасности (во всяком случае, не большей, чем все остальные люди). Вспомнить хотя бы, с какой подозрительной настойчивостью она заставляла меня продолжать учебу: «Кто знает, что нас ждет, мой бедный мальчик…»

«Кто знает»! Уж она-то знала!

Я согласен умереть стариком, но умирать идиотом – нет уж, извините.

Я намерен получить ответы на свои вопросы. Буду допрашивать ее с пристрастием, без церемоний. Я никогда не испытывал особой нежности к тете Жизель. Конечно, она меня воспитала, и я ей благодарен, но не более того. Между нами нет духовной близости. Знаю, она меня вскормила, но это еще не все. Если бы сердечные узы брали начало в желудке, мы бы звали мамой каждую раздатчицу в столовой.

Я звоню в дверь.

Увидев меня на пороге, тетя воскликнула «Слава богу!» с таким изумленным видом, что моя твердая уверенность несколько поколебалась.

– Надо поговорить, – сказал я.

– Входи, входи. Ах, мой мальчик!

Она оставляет меня в передней и семенит на кухню ставить чайник. Этот рефлекс у нее всегда срабатывает первым. Я иду за ней, сажусь за стол, смотрю, как она возится с чашками, заваркой, коробкой печенья. При этом она украдкой поглядывает на меня, и я не могу не заметить, что вид у нее виноватый.