А еж тот был,
Вот тут он был, где бьется
Живой движок,
И требует: дыши!
Ну пусть не еж,
А совестью зовется
И там, где сорно, в горнице души,
И раз
И два
Но праву следопыта,
Бывает, подкольнет изглубока
И даст понять:
Дорога — от копыта,
От полоза,
Река — от родника,
И далее — на что сама наука
Бросает свет:
Крыло — от колеса…
И — кто же спорит? —
Скорость — это штука
Великая!
Но и нельзя,
Нельзя
Без тормоза.
Он тоже не такой уж
Чужак в дороге:
С давешних времен
Он — бают люди —
Брат рулю
И кореш
Зубцу любому в ходе шестерен.
И если что,
Всегда он наготове
И крайний случай
На себя берет,
Как первый страж при скорости.
А то ведь
Один такой горячий самолет
Сверкал — был случай —
В радужном просторе
Ночной звездой
И — чем не громобой! —
Во все свои пропеллеры-моторы
Крошил
в капусту
воздух голубой:
Мол, что ж ты, а? — шумел-гремел —
Чего ж ты
Мне в ноздри бьешь —
Разгону не даешь?
Посторонись!
А воздух что?
А воздух,
Он понимал:
Дерзает молодежь!
И потому без всякой укоризны
Всего себя
стелил
под самолет
На тот предмет,
Чтоб жив он был…
А в жизни
Возможен и такой вот поворот:
Он был, тот еж!
Он должную приборку
Провел в душе под знаком соловья
И шильцем,
Шильцем:
Видишь, мол, ведерко,
Так вот поди и попои коня
И хлебца дай — пусть корочку, —
Коль скоро
Ты сам с усам
И парень не дурак.
И ты, конечно, внял его укору,
Но — тьфу ты, черт! —
Тебя и тут Рудяк
Опередил.
Да ладно б там, напиться
Подал коню,
А то ведь — тоже мне
Христос нашелся —
Вздумал повиниться,
Понизиться:
Я, дескать, не вполне
Был прав с тобой…
И все в таком же роде
Старался —
Набивался в кумовья:
— Я тоже, брат, в ребятах колобродил
И знаешь как страдал от соловья!
Бывало, ночь,
Луна по-над деревней
Такая вот!
А звезд над головой —
Что пчел над пчельней:
Хоть бери роевню
И огребай, обзаводись пчелой.
Такая ночь.
И вот
В одну такую
Иду я, значит, с Нюркою своей.
Иду.
Молчу.
А он… а он ликует!
А он, смутьян смутьяныч соловей,
Дает дрозда!
«Цок-цок!..» — и с перецоком
Гремит в саду
Ручейно,
Впереток.
И — вот же дьявол! —
Током,
Певчим током
Через прохладный Нюркин локоток
Мне в душу бьет —
Знобит, как в половодье,
И жаром жгет,
Как в летнюю страду:
«Жить-жить!..» — зовет
И прямо так наводит
На яблочко,
Которое в саду.
«Жить-жить!.. Жить-жить!..»
И я — где чуть левее,
Где чуть правее —
Азимут держу,
Но чую,
Чую,
Чую — соловею
И, двор минуя, точно подвожу
Под яблочко
И колебаю Нюрку:
Давай, мол, это самое
Одно
Испробуем.
А Нюрка мне с прищуркой
И говорит:
«Уж больно зелено».
«Да нет же, что ты, милая ромашка», —
Шепчу я ей.
Оно, мол, в самый раз.
А та ромашка
Руку из кармашка
Да ка-ак ожварит —
Зяблики из глаз!
И снегири.
А там уж растуманы,
А там уж, брат, погуще, чем тайга,
Разрыв-трава!
Не выкосить баяном
И всем колхозом не сметать в стога —
Во был удар!
Я в голос:
«Анна! Анна!..»
Но никакого отзыва — стена
И год,
И два…
И лишь когда с Хасана
Пришел с медалью,
Тут уж,
Тут она
Дала волну —
Прихлынула, как речка,
И так вот гладит ласковой рукой
Медаль мою:
«Ах если б мне колечко,
Степан Василич, ясности такой…»
А я чего?
А я — раз я военный —
Кидаю руку
Под углом к плечу:
«Есть, — заверяю, — Анна Алексевна.
Колечко — что,
Я жернов прикачу!»
И прикатил —
Таким я был атлётом,
Таким подъемным —
Что мне сто пудов!
А к соловью четвертого прилета
Заслал, как полагается, сватов,
И — пир горой
На той,
На красной горке:
Стаканы там и рюмочки в ходу.
Гуляй, народ!
И:
«Горько!»
«Горько!»
«Горько!..»
А яблок этих… яблок в том году,
А меду бы-ы-ыло…
Больше, чем должно быть, —
И наш семейный улей загудел,
В детву пошел!
Так что учти мой опыт.
Ах, ты еще бороться захотел?
Ну что ж, давай!
