Жизнь – Подвиг Николая Островского - [15]

Вспоминая о первых творческих шагах Николая Островского весной 1930 года, сделанных им в московской комнате в доме по Мертвому переулку, его жена Раиса Порфирьевна рассказывает:

«…Как-то в апреле вечером, когда я вернулась с работы, Николай встретил меня со словами: «Кончай скорее со своими домашними делами! Перепиши несколько страниц, написанных мною»… Я села переписывать. Конечно, я не расспрашивала… просто переписала – и все. На следующий день прочла. Я еще не поняла, что это будет. Я поняла одно: теперь в этих записях – весь смысл его жизни. Прослушав записанное, он многое тут же переделал».

Среди массы трудностей, создаваемых острейшими приступами тяжелых недугов, самым сложным в писательской судьбе Николая Островского была слепота.

Как говорил сам Николай Алексеевич, писать слепому очень трудно, но не невозможно. Плохо повинующимися пальцами слепой писатель сжимал карандаш и медленно чертил на ощупь букву за буквой. Часто строка наползала на строку и гибла.

Потом Николай Алексеевич изобрел транспарант: картонную папку с прорезами для строк. Сестра писателя – Екатерина Алексеевна Островская, жившая в то время при нем, а впоследствии работавшая многие годы директором Сочинского Дома-музея Николая Островского, вспоминала: «По ночам, когда гасили свет, наступала тишина, Николай Алексеевич работал один. С вечера ему вкладывали в транспарант 25–30 листов чистой бумаги. Не отрывая от папки карандаша, он исписывал страницу до конца, а затем левой рукой выталкивал листок из папки, пока не заканчивалась ночная «порция». Только тогда он считал, что право на законный отдых завоевано».

Да и сам Николай Островский говорил: «Я засыпаю усталый, но глубоко удовлетворенный. Прожит ещё один день жизни самый обыденный, прожит хорошо…»

…По утрам, собирая эти исписанные листки на полу, иногда находили расщепленный в ярости карандаш. Нередко видели, что губы Николая искусаны до крови. Но это не было отчаяние. Это было яростное сопротивление болезни. И работа продвигалась вперед.

В борьбе за возвращение в строй Николай Островский мобилизовал всю свою волю, все упорство и мужество. Находясь в самом безнадежном положении, он не сдавался: «Видел таких чудаков? Нашли у меня сто процентов потери трудоспособности, – отбивался он от врачей. – Разве можно считать нетрудоспособным большевика, у которого все еще стучит сердце?»

Сознание того, что он может скоро погибнуть, не обессиливало его, а наоборот, мобилизовывало все его силы для постоянной борьбы с тяжелой болезнью. Основным средством борьбы, как видно из слов самого писателя, была работа над книгой. «Я бросился на прорыв железного кольца, которым жизнь меня охватила… – читаем мы в одном из его писем этого периода. – Я должен, я страстно хочу получить «путевку» в жизнь!»

Приглашать секретаря было не по средствам. Сестра и жена возвращались с работы поздно, усталые, и не могли оказать серьёзной помощи. Писали под его диктовку друзья, соседи.

В то время, с конца 1930 по июнь 1932 года Николай Островский жил в Москве. Приехал он сюда по крайней необходимости: попытаться спасти хотя бы малость зрения. Но в клинике профессор Авербах прямо сказал, что возвратить зрение невозможно. И тогда, как писал сам Островский в книге «Как закалялась сталь», его герой Павел Корчагин впервые обратился в ЦК партии за помощью. В ответ на его письмо Моссовет дал ему комнату: «Скромная комната в тихом переулке Кропоткинской улицы показалась верхом роскоши», – пишет он в последней главе «Как закалялась сталь».

А в действительности, из писем самого писателя узнаем: «Работаю… в отвратительных условиях. Покоя почти нет». И еще: «Москва губит сырой до края комнатой».

Это московское пристанище Николаю Островскому было предоставлено в двухэтажном тогда доме № 12 по Мертвому переулку, рядом с Кропоткинской улицей (впоследствии дом стал четырехэтажным).

Рассказывает один из ближайших друзей Николая Островского Семен Трегуб, в то время – заместитель заведующего литературным отделом газеты «Комсомольская правда»: «Не раз уже я приходил сюда, чтобы зримо представить себе условия жизни Островского. Они были тогда отнюдь не такими, как позже в Москве, на улице Горького или в Сочи. Островский занимал здесь, в большой коммунальной квартире, комнату в семнадцать квадратных метров, точнее половину былой комнаты, перегороженной теперь на две части и потому ставшей узкой и длинной. В ней жила его семья: мать, жена, сестра. Наезжали и родственники. Негде было буквально повернуться…» (Семен Трегуб. «Живой Корчагин». Изд. «Советская Россия», М., 1968, стр.135).

Здесь были написаны многие главы первой части книги «Как закалялась сталь». И огромную помощь в этом ему оказал его первый «добровольный секретарь» Галя Алексеева. Она, единственный из многих секретарей, работавших с Николаем Островским, – названа в книге «Как закалялась сталь» своим именем и своей фамилией.

Восемнадцатилетняя Галя Алексеева была соседкой Островских по московской квартире. Она отозвалась на просьбу матери писателя, Ольги Осиповны.

Впоследствии она вспоминала: «…Мы начали работать. Я ознакомилась с уже написанными главами. Листки, лежавшие сверху…Николай Алексеевич попросил прочитать ему вслух. Читая, я поняла, какая у него удивительная память: он безошибочно подсказывал мне слова, когда я с трудом разбирала текст, замедляла чтение, или точно указывал, сколько нужно перевернуть страниц, чтобы отыскать нужную ему фразу…