Жизнь по-американски - [235]

В конце июля, сделав остановку в Лос-Анджелесе, чтобы открыть Олимпиаду, Нэнси и я провели две недели на ранчо — самый длинный непрерывный период нашего пребывания там. Нэнси была занята подготовкой к свадьбе Пэтти, и это дало мне время, сидя в седле, подумать о зашедших в тупик отношениях с Советами. И я пришел к следующему решению.

Каждый год в сентябре Громыко обычно присутствовал на открытии сессии Генеральной Ассамблеи ООН в Нью-Йорке. Обсудив свое решение с Джорджем Шульцем и Бэдом МакФарлейном, я решил после встречи в ООН пригласить его посетить Белый дом для непосредственного разговора. Я записал в своем дневнике после обсуждения этой идеи с Джорджем и Бэдом: "Я чувствую, что мы ни к чему не придем в обсуждении сокращения вооружений, пока они будут так же с подозрением относиться к нашим планам, как мы — к их. Полагаю, мы должны встретиться, чтобы попытаться убедить их, что не имеем против них ничего, но думаем, что они имеют что-то против нас. Если мы сможем прояснить обстановку, возможно, сокращение вооружений не будет казаться им невозможным".

Не выразив сначала заинтересованности в моем предложении, Громыко затем согласился приехать в Белый дом 28 сентября. В дневнике я отметил: "Я хочу объяснить ему причину нашего недоверия к ним. Возможно, если мы ослабим взаимную подозрительность, переговоры по вооружениям пойдут быстрее".

За несколько дней до нашей встречи в Вашингтоне было запланировано мое выступление на Генеральной Ассамблее. И я начал работу над речью, которая имела определенную направленность — еще раз подтвердить наше чувство реализма и твердости по отношению к Советам, но не настолько резко, чтобы торпедировать любую возможность успеха на встрече с Громыко. Я сделал прямое обращение к Советам и, отметив нашу озабоченность их бесчинствами в Афганистане и других регионах, высказался за возобновление переговоров в Женеве и предложил изменить рамки переговоров, чтобы повысить их шансы на успех. Накануне своего выступления в ООН я мельком увиделся с Громыко на приеме и, взглянув на его мрачное лицо, вспомнил всех советских руководителей, которых когда-либо видел и слышал. Это был суровый, чопорный и неулыбчивый человек, без очевидного чувства юмора, если он не скрывал этого где-то в глубине своего непроницаемого взгляда. Мы сердечно поздоровались, он напомнил мне, что мы однажды встречались в Калифорнии, когда я был губернатором. А на следующий день, когда я выступал, он сидел с советской делегацией в середине первого ряда прямо напротив микрофона. Я несколько раз пытался поймать его взгляд, но он смотрел сквозь меня и выражение его глаз не менялось.

За день до нашей встречи с Громыко в Вашингтоне состоялся давно запланированный Советом национальной безопасности брифинг по вопросу советского шпионажа в нашем посольстве в Москве. Я был ошеломлен тем, что натворили советские спецслужбы, установив хитроумные приспособления в посольских пишущих машинках, которые теперь передавали им копии многих сверхсекретных документов, печатавшихся в посольстве.

Вот моя оценка встречи с советским министром иностранных дел, записанная на следующий день в дневнике:

"28 сентября

Большой день — Андрей Громыко. Встреча была в Овальном кабинете. Пять раз впускали фотографов, впервые так много. Я начал со своего монолога и выделил, что, вероятно, мы оба считаем друг друга опасными, затем детально объяснил, что у нас больше причин так считать, чем у них. Он выступал минут тридцать, затем мы поговорили. Я записал его высказывания и при помощи цифр и фактов опроверг некоторые из них. Я продолжал подчеркивать, что мы представляем две нации, которые могут либо уничтожить, либо спасти мир. Мне понятно, что они недовольны нашим отношением к ним не как к сверхдержаве. При всем при этом я считаю, что три часа, включая обед, были потрачены не зря. Мы все думаем, что он уезжает домой, ясно представляя ситуацию".

Мы решили пригласить советского министра иностранных дел в Белый дом на протокольный обед, который обычно устраивался для приезжающих глав государств. Как хозяйка Белого дома Нэнси вышла в приемную. Перед обедом Громыко подошел к ней, отвел в сторону и прошептал на ухо: "Ваш муж верит в возможность мира?" "Да, конечно", — сказала Нэнси. И он продолжал: "Тогда каждый вечер нашептывайте ему на ухо слово "мир". Она ответила: "Обязательно буду. Я также прошепчу это слово и вам на ухо", — и она наклонилась к нему и прошептала. Впервые за этот день "мрачный гром", как его называли, улыбнулся.

Громыко был убежден в правильности советской позиции, и я не мог не почувствовать в этом холодном старом сталинисте уверенности в том, что, несмотря на все свои проблемы, коммунизм должен победить капитализм и, очевидно, весь мир станет единым коммунистическим государством. Мы спорили три часа. Я сказал ему, что мы очень хотим вернуться к переговорам, но только если Советы проявят подлинную заинтересованность в достижении справедливой и взаимоприемлемой договоренности. Как и планировалось, я также попытался дать ему понять, что Советскому Союзу нечего опасаться. Но даже если мне что-то и удалось, Громыко не показал никакого вида. Он был тверд как гранит. Он сказал, что мы оба сидим на огромных грудах ядерного оружия, которые становятся все выше и выше, все опаснее и опаснее, и я с этим согласился. Он не сказал прямо, но дал мне понять, что Советы могут подумать о возвращении к столу переговоров. Однако я думаю, он не намеревался ничего предпринимать, пока не пройдут выборы.