Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 1. 1867-1917 - [140]

Судьбе было угодно, чтобы я встретил г. Хибберта в 1928 году в Гааге на заседании интернационального бюро химиков, а потом много раз встречал его в Америке и в Монтреале, где сн состоял директором Института целлюлозы; он сохранил очень приятное воспоминание о своем посещении России и Петербурга.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

АКАДЕМИЧЕСКАЯ ЖИЗНЬ И ПОДГОТОВКА К МЕЖДУНАРОДНОМУ КОНГРЕССУ ХИМИКОВ

В 1912 году исполнилось 25 лет моей педагогической службы и, так так в звашнгординарного профессора я пробыл уже больше десяти лет, то я имел право быть избранным

васлуженным профессором Артиллерийской Академии, что мне давало право на пенсию в размере 1500 рублей в год. Я был избран единогласно заслуженным профессором и стал получать это добавочное вознаграждение.

Мои отношения со всеми профессорами и преподавателями химии, взрывчатых веществ и металлургии, работавшими в заведуемой мною химической лаборатории, были очень хорошими. Можно сказать, что с уходом Забудского, все научные работники химической лаборатории образовали* дружную семью и были всецело преданы научным исследованиям. Недаром про нас в конференции Академии сложилось определенное убеждение, что мы, химики, решаем все вопросы как один и что нас нельзя расколоть. Начальник Академии Чернявский относился ко мне с большим уважением, но не так был ко мне расположен, как к проф. Сапожникову, с которым его связывала служба в Артиллерийском Училище, когда он был строевым офицером, а Сапожников был его воспитанником и фельдфебелем училищной батареи. Его расположение проявлялось в том, что он исполнял все желания Сапожникова и во многих случаях старался защитить его. Ко мне же он относился гораздо строже и не упускал случая поставить на вид, если я делаю хотя бы небольшое упущение. Но Чернявский, как начальник, был тем хорош, что с ним можно было говорить очень свободно и доказывать его неправоту, хотя в то время в военном ведомстве это порицалось и даже воспрещалось. Как пример таких пререканий между мною и начальником я приведу здесь один эпизод, возникший из пустяков, но характеризующий личность Чернявского.

Химическая аудитория Академии, как это было указано ранее, служила по вечерам для публичных лекций. Обыкновенно мне, как заведующему лабораторией, заранее сообщалось, что такого-то числа будет лекция, и я отдавал распоряжение дежурному лаборанту подготовить аудиторию. Однажды, работая в лаборатории после б часов вечера, я узнал от дежурного лаборанта, что в 72 часов должна состояться

лекция по тактике одного полковника Генерального Штаба. Я был очень удивлен таким поздним предупреждением, — менее, чем за час до начала лекции, — и хотя в лаборатории был только один служитель, я приказал немедленно подготовить аудиторию. Перед началом лекции я поднялся наверх, чтобы посмотреть, все ли приведено в порядок и на площадке перед аудиторией встретил начальника Чернявского, шедшего на лекцию. Увидав, что перед самой лекцией служитель убирает аудиторию, он, не обращая внимания на присутствие вахтера училища (нижний чин), набросился на меня и стал делать мне выговор. Повидимому, он был в плохом настроении и не отдавал отчета в своих словах. Я не успел ему ответить, как к нам подошел начальник Артиллерийского Училища ген. Карачан и стал извиняться перед мной, что он не предупредил меня о публичной лекции, которая устраивалась по его почину. Чернявский сразу утих, но я решил, в свою очередь, на другой день дать ему заслуженный ответ. И, действительно, на следующий день я поймал его в канцелярии Академии и излил свой гнев по поводу его вчерашнего несправедливого нападения. Я ему с самого начала заявил, что, может быть, ему не хочется, чтобы я продолжал заведывать лабораторией, и что намерен заменить меня другим (я намекал на Сапожникова).

«Но знайте, Ваше Превосходительство, — сказал я, — что меня за мои научные работы знают во всех странах, и я заявляю Вам, что с этой должности сам я не уйду; попробуйте отчислить меня, тогда посмотрим».

Чернявский понял, что я не шучу, и стал уверять, что он никогда и не думал делать мне неприятности, а в особенности никогда и не помышлял о моем увольнении с должности директора лаборатории. Он пенял на меня, почему я не обращаюсь к нему лично, если мои неоднократные заявления квартирмейстеру полк. Князеву о производстве в лаборатории тех или других исправлений остаются без исполнения. На это я ему ответил, что я этого не делаю, потому что вижу бесполезность таких обращений, так как, — пояснил я, — «у Вас все равно не хватит власти, чтобы настоять на исполнении». Выслушав эти мои последние слова, Чернявский так рассвирепел, что ударил кулаком по столу и закричал: «Как я не имею власти? Я покажу Вам, какую власть я имею, — только скажите мне, чего он не исполнит». В конце концов наша часовая беседа закончилась полным примирением, и, расставаясь с начальником, я не чувствовал к нему никакой злобы, так как считал его гораздо лучше других строевых генералов, которые могли бы сделаться начальниками Академии. Если я позволил сказать ему, что квартирмейстер не очень его боится, то только потому, что за начальником водились маленькие грешки, которые Князеву были хорошо известны; так, напр., казенная верховая лошадь отправлялась на лето в имение дочери, на ферму Чернявского в Черниговской губернии посылались обои, оплаченные Академией и т. п. Князев, хороший мой знакомый, рассказывал мне об этих нелойяльных поступках, и я удивлялся, как начальник, вполне обеспеченный хорошим содержанием, мог подобными мелочами отдавать свою персону во власть своего подчиненного. Эти грешки начальника всплыли в первые же дни революции 1917 года, и все нисшие служащие потребовали его увольнения.