Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва - [31]

— Да, да, Qudiator et altera pars, — Вагнер явно волновался.

— Григорий Наумович, вы можете обойтись без латыни? — раздраженно произнесла Спаковская.

— Хорошо. Перевожу: следует выслушать и другую сторону.

Анне дали пять минут на объяснение. В двадцать пятой палате произошло следующее.

Лесоруб Глухов, степенный пожилой человек. Когда она вошла во время обхода, он и его соседи по палате сидели за столом. Действительно: на столе были бутылки. Целых две: коньяк и шампанское. Правда, не очень-то уж целых.

Глухов, обращаясь к ней своим волжским говорком, произнес почтительно:

— Извиняйте нас, Анна Георгиевна, значит, у меня такая радость — сноха внучат принесла, сразу двух. Дед я теперь, стало быть. Ну, мы с товарищами и решили отметить, значит, такое событие на семейном фронте.

Он подал чашечку с надписью: «На память о Крыме», сказав, чтобы она ничего не опасалась: из чашечки этой никто не пил — старухе в подарок куплена.

— Но если бы Дора Порфирьевна проследила и дальше, то она, после того, как заглядывала в двадцать пятую палату, должна была бы пройти по моим следам, — не скрывая насмешки продолжала Анна. — Сто граммов шампанского не свалили меня с ног. Закончив обход, я, как это ни странно, не пела, не плясала, а принимала больных. Можете заглянуть в истории болезни. А старики всей компанией отправились покупать на платье снохе, подарившей Глухову двух парней.

— По-моему, Анна Георгиевна допустила большой промах, — Журов, поглаживая выхоленными пальцами усы, сделал паузу.

— Именно промах, — поддакнула Дора Порфирьевна.

— Я бы на ее месте выпил коньячку.

— О, нет! — в тон ему подхватил Вагнер. — Если уж поклоняться Бахусу — недурственно коньяк с шампанским.

Все знали: Григорий Наумович, кроме минеральной воды и виноградного сока, ничего не пьет.

Прокатился веселый шум. Мазуревич, глядя на Спаковскую, сказал:

— Не понимаю, почему серьезный вопрос товарищи сводят к шуточкам. Наш санаторий считается передовым, и мы не должны этого забывать.

— По-моему, пора идти работать, — сказал Журов.

Анна взглянула на Спаковскую. Глаза из-под опущенных век смотрят холодно, но заговорила она спокойно:

— Я думаю, Вениамин Игнатович несколько преувеличивает. Я не допускаю мысли, что в нашем санатории врач позволяет себе пьянствовать с больными. Анна Георгиевна у нас новый человек, и она не знает о наших традициях. Наш девиз — ни пятнышка на белом халате! Мы должны вести себя так, чтобы у больных не было повода в чем-то упрекнуть нас.

Анна взглянула на Вагнера. Он сидел, прикрыв глаза рукой.

Мария Николаевна шепнула Анне:

— Видали, какие мы хорошие.

— У меня такое чувство, как будто я проглотила кусок мыла, — ответила Анна и услышала голос Спаковской:

— Анна Георгиевна учтет наши замечания. А теперь, товарищи, действительно, пора за работу.

Раздосадованная всем случившимся, Анна нарочито крупно шагала, не обращая внимания на увязавшегося за ней Журова.

— Вы злитесь на этого железобетонного Мазуревича? Ей-богу, не стоит. Людей надо принимать такими, какие они есть. Нельзя обижаться на курицу за то, что не поет соловьем.

— Отсюда не следует, что за это я должна уважать курицу.

— Курица несет яйца. Без Мазуревича санаторий пропал бы.

— А как же другие санатории?

— А ну его, этого Мазуревича, ко всем чертям. Лучше скажите мне, что вечером делаете?

За спиной чей-то запыхавшийся голос сказал:

— Сергей Александрович, познакомьте же меня с новым доктором!

К ним подбежала молодая женщина в белом халате. Из-под докторской шапочки кокетливо выглядывали кудряшки. Все в ней мелко: вздернутый носик, круглые глазки, маленький ротик.

Журов сразу весь как-то поскучнел и вяло проговорил:

— Виктория Марковна Кулькова. Рекомендую говорить «очень приятно» не в начале, а в конце знакомства.

«Так это она вела моих больных до меня», — вспомнила Анна.

Вика натянуто улыбнулась. Анну покоробил пренебрежительный тон Журова, и она насмешливо произнесла:

— Простите, но у вас странная манера навязывать свое мнение.

Журов, вдруг вспомнив, что его ждут в рентгеновском кабинете, свернул в сторону.

Вика, сделав несколько шагов, остановилась:

— Сергей Александрович, подождите, — окликнула она Журова, — у меня к вам один вопрос.

— Ну, что еще? — грубовато отозвался он.

Анна ускорила шаг и все же услышала его раздраженный голос и ее торопливый, захлебывающийся.

«У них роман», — подумала Анна. Мысль эта была почему-то ей неприятна, и, поняв это, она рассердилась на себя. Собственно, какое ей дело до них? И до этого железобетонного Мазуревича?

Все, что тебя тревожит, что угнетает, ты должна оставить за дверями палаты. Больные ничего не должны прочесть на твоем лице: ни сомнения, ни обиды, ни усталости и, наконец, ни простого недовольства.

В палате одна Лариса Щетинко.

— Где остальные? — спросила Анна. — Ах, да! У нас сегодня банный день. — И, повернувшись к Марии Николаевне, сказала: — Они новенькие. Я попрошу вас — объясните им: в баню можно сходить и попозже.

Лариса лежала на кровати, вытянув длинные ноги: на голове бигуди, миловидное лицо покрыто толстым слоем крема. На кровати разбросаны фотографии.

— Лариса, вы опять курили? — с неудовольствием произнесла Анна, заметив в пепельнице окурки со следами губной помады. — Вы же бросили, а сейчас опять за старое.