Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва - [32]

Лариса резко поднялась. Села.

— Я бы бросила. Но, знаете, Анна Георгиевна, я человек в жизни разочарованный. Столько у нас подлости. Если хотите знать — я пробовала даже пить.

— Ну и как?

— Бросила. Противно.

— А зря. Напилась бы, валялась бы под забором. Ничего не скажешь — достойный и активный метод борьбы с подлецами.

— Лежала я в больнице — всего насмотрелась. Нет уж — не нам, больным, тратить свои нервы на подлецов. Пусть подлецов люди поздоровее перевоспитывают.

— Кстати, Лариса, у нас в отделении семьдесят больных. Здоровее всех — вы.

— А зачем же мне путевку сюда дали?

— Не знаю. Я бы на месте ваших лечащих врачей отправила вас отдыхать в санаторий общего типа. Практически у вас туберкулеза уже нет.

Лариса вздернула подбородок и с вызовом проговорила:

— Между прочим, вопрос о продлении мне лечения уже решен.

— Кто вам это сказал?

— Мне обещала Виктория Марковна. Она до вас была моим лечащим врачом.

— Хорошо, я это выясню. Но повторяю: вы здоровы и продлевать лечение вам нет надобности.

После обхода Анна поднялась на второй этаж, к Виктории Марковне.

Выпятив и без того чуть оттопыренную нижнюю губу, та сказала:

— Вопрос о продлении лечения Щетинко согласован с Маргаритой Казимировной и начмедом.

— Но вы, как лечащий врач, понимали, что нет в этом надобности?

— Почему? Лишний месяц отдыха никому не вредит.

— У нас не дом отдыха. И если мы будем держать в санатории мнимых больных, то для нуждающихся в климатолечении у нас не хватит мест.

— Что вы от меня хотите?

Как можно мягче Анна произнесла:

— Я хочу, Виктория Марковна, чтобы вы пошли со мной к главврачу и сказали о своей ошибке.

Вика неожиданно улыбнулась, оскалив мелкие зубки:

— Это бесполезно. Вот увидите — ей продлят.

Когда Анна вошла в кабинет Спаковской, там сидел Мазуревич.

Он поспешно встал и вышел.

«Королева», откинувшись на спинку кресла, курила. Колечки дыма, раскручиваясь, уплывали за окно в зеленый парк.

«Интересно, а какая она дома?» — подумала Анна, но, встретившись со спокойно-пытливым взглядом Спаковской, сразу же настроилась на деловой лад.

— Я с вами согласна, — выслушав Анну, сказала Спаковская. — Щетинко не нужен санаторий. Но как это ни прискорбно — мы не можем ей отказать. Поверьте мне на слово: другого выхода у меня нет.

— Я отказываюсь понимать.

Спаковская долго и тщательно тушила папиросу. Пепельница — металлическая рыбка с задранным хвостом — ерзала по глади письменного стола.

— Вы бы меня поняли, — сказала она своим ровным, без интонаций голосом, — если бы посидели в моем кресле. Ее дядя помог достать оборудование для кабинета функциональной диагностики. Это не для меня. Для санатория. Для больных. Понимаете? Некрасиво? Согласна. Но иного выхода у меня нет.

Анна молча пожала плечами, поймав себя на том, что повторяет жест Марии Николаевны.

— Вы думаете, милейшая Анна Георгиевна, мне приятно унижаться перед Харитоньевым? Но у него связи.

Раздался телефонный звонок.

— И все-таки, думаю, другой выход есть.

Возвращаясь в корпус, Анна решила пройти через парк. Маленькая передышка. Всего пять минут отдыха.

Все дремлет, разомлев от зноя. И два огромных широколистных платана, и безмолвные островерхие кипарисы, и плакучая ива, и белые свечи каштанов. И море, разнежась, чуть трогает берег тихой волной. А воздух! Воздух, напоенный морем, как бальзам. Сюда бы Зойку. Поспать бы ей у моря, подышать бы ионами, — навсегда бы забыла о своем туберкулезе. А тут эта Лариса Щетинко. Анне внезапно расхотелось сидеть. Она поднялась и торопливо зашагала к своему корпусу.

Курортники оглядывались вслед высокой женщине с широко поставленными яркими голубыми глазами на чуть скуластом хмуром лице.

Она сидела у себя в кабинете над историями болезни, когда без стука вошел Журов с розой в руке. В халате он казался еще выше.

Журов взял со стола стакан, налил в него из-под крана воды, — все это он проделывал с усмешкой, — сунул розу в стакан и поставил перед Анной.

— Это вам.

Усевшись напротив нее, он несколько мгновений наблюдал за ее пишущей рукой.

— Итак, вы сердитесь, — проговорил он. — Но вам это идет. Вы ведь далеко не красавица, а когда злитесь — становитесь привлекательнее.

— И вы пришли мне об этом сообщить?

— Я пришел сообщить вам: койки вам доставлены можете оборудовать палаты! И второе — я даю вам пять мест в аэрарии. Могу вас поставить в известность — это мне стоило больших усилий.

Он подождал.

— И вы не находите нужным сказать мне дружеское спасибо?

— Не нахожу. Вы ведь меня не благодарите за то, что я веду больных. Это же входит в мои обязанности.

— А вы мне нравитесь.

— А вы мне нет.

Понизив голос, он сказал:

— На меня всегда неотразимо действуют вот такие властные и холодные женщины. Или уж очень женственные, или вот такие… Словом, я пришел предложить вам дружбу.

В чуть приоткрытую дверь просунулась Надюшкина голова с растрепанной косичкой. Девочка улыбнулась, показав щербинку под верхней губкой.

— Здравствуйте! Мамочка, тебе телеграмма. А Вовка дразнит Малявку. Ты не велела, а он дразнит. Я Малявке дала маленечко-маленечко супу. Ничего? Она суп съела, а кашу не хочет. Разве собаки кашу не едят? Вовка говорит, что не едят. А мальчишка, не из нашего двора, говорит, что ихняя собачонка ест ну положительно все, даже, безусловно, капусту.