Жизнь некрасивой женщины - [64]

Но слова Пискли как-то встревожили меня. Я не хотела бежать в кухню тут же, но, поиграв с полчаса, все-таки пошла.

Действительно, странный запах шел от моей кастрюли. Когда я подняла крышку, то с отвращением отпрянула. В нос мне бросился тошнотворный запах грязного курятника. Что это? Вместо золотистого прозрачного бульона я увидела отвратительную грязную жидкость, на которой пузырилась зеленовато-желтая пена. О ужас!.. Я сварила курицу, забыв ее выпотрошить, с кишками, желчью и прочими внутренностями… Большего стыда я никогда больше в жизни не испытывала! Ника остался без бульона. Он вместо обеда пил чай с подгоревшими гренками и смеялся до упаду. Моя готовка привела его в умиление, и казалось, большей радости в жизни я не могла ему доставить.

Этим же вечером, не зная о том, что я была в ванной комнате, Пискля в коридоре возмущенно рассказывала одной из своих квартиранток:

— Женился на серой девчонке! Она, кроме чугуна картофеля в русской печке да ржаных лепешек, ничего на свете не видела, а туда же! Бульон куриный варить!.. Ну и дураки же эти мужчины!..

Наши деньги кончились неожиданно и гораздо раньше, нежели ожидалось.

Ника пропил их остаток с каким-то «старым путиловцем», которого случайно встретил на улице. Он явился домой среди глубокой ночи пьяный, дерзкий и начал упрекать меня за брак с Красовским, за то, что я намеренно «вскружила голову» Михайлову. Я поняла: конечно, он страдал внутренне оттого, что пропил деньги, да еще какие деньги… От продажи моих золотых вещей. И чем стыднее ему было, тем больше он зверел.

Можно легко себе представить сладострастное любопытство Пискли, приникшей ухом к нашей двери, мой стыд и отчаяние от всего происходившего!..

А на столе лежала длинная бумажка, исписанная корявым почерком Пискли. Жизнь у нее оказалась вдвое дороже той, на которую мы, въезжая, согласились. За месячный прокат пианино мы должны были платить почти ту же плату, что и за комнату, в то время как она говорила мне: «играйте, пожалуйста, все равно инструмент стоит, и я сама не играю». Чайник, вскипяченный после одиннадцати вечера, считался «ночным» и стоил столько же, сколько билет в кино. Каждая принятая ванна стоимостью своей равнялась цене кресла первых рядов Мариинского театра.

Словом, жить не на что было, а на нас уже лежал долг.

Напрасно Ника, протрезвившись, стоял передо мною на коленях, просил прощения, уговаривал не волноваться. Все было напрасно… Я плакала горько и неутешно, потеряв надежду, ради которой уехала в Ленинград. Кто пережил, тот знает, как бывает страшно и сладко поверить, простить, очиститься от всего темного, недоверчивого, злопамятного и обрести надежду… а потом вдруг увидеть, что это было глупо, смешно по-детски и сентиментально?.. Я вновь увидела лицо «зверя», «свинцовый», тяжелый, мутный взгляд пьяницы… и продолжала плакать. Тогда Васильев быстро встал с колен, схватил свою штатскую меховую шапку, подбежал к окну, рывком распахнул форточку и выбросил шапку на улицу. Потом вытащил из-под кровати чемодан и вынул замшевую фуражку летчика с черным орлом.

— К черту все! — решительно заявил он. — Ты мне всю голову задурила, я точно идиот стал, точно скрывающийся преступник какой! Довольно с меня! — И, хлопнув дверью, вышел.

А я все плакала. Безумный человек! Ведь меховую шапку можно было бы продать, все-таки были бы хоть какие-нибудь деньги…

Три-четыре дня мы питались одним хлебом. Пискля терпеливо ждала уплаты долга. Ника искал другую квартиру.

— Да как же ты переедешь без всякого задатка? И не расплатившись здесь? — недоумевала я.

— Да если я вновь стану летчиком Васильевым, а не той штатской фигурой которой ты меня сделала, я все устрою! На то я и я!

Мне оставалось только махнуть безнадежно рукой. В сердце не было ни капли надежды.

Но вот однажды днем Ника пришел с улицы возбужденный и веселый.

— Идем! — сказал он. — Скорей одевайся, и идем. Я нашел комнату!

— Как, без денег? — изумилась я.

— Идем, идем скорей! — Ника не хотел отвечать, было похоже на то, будто он нашел клад.

Ника привел меня с Сергиевской на улицу, находившуюся рядом. Название ее было Моховая. Одно название согрело уже сердце. Моховая… Такая улица есть в Москве… и совсем недалеко от Поварской…

39

Итак, мы пришли на Моховую в дом номер семнадцать и, поднявшись на второй этаж, позвонили у квартиры номер три. Старинная медная дощечка над дверью гласила: «Мария Георгиевна Фалина». Открыла дверь небольшого роста женщина с обыкновенной наружностью, как показалось на первый взгляд. На ней было закрытое, строгое, тонкого сукна платье песочного цвета, плотно облегавшее идеальную фигурку. Небольшие, умные и немного лукавые зеленоватые глаза хорошо гармонировали с густыми светло-соломенными и искусно уложенными волосами. Увидев нас, она удивленно отступила.

— Позвольте, — недоумевающе сказала она, и голос ее звучал недовольно. — Я же сказала вам, что мое объявление было недоразумением, я уже давно раздумала сдавать комнату!

— Знаю, — со свойственным ему нахальством ответил Ника, — но я привел мою жену познакомиться с вами и уверен, что вы передумаете и сдадите нам комнату. Кстати, состоится это или нет, у меня к вам просьба. Пожалуйста, покажите ей ваш кабинет. Она так любит старину. Вы ей доставите большое удовольствие!