Жизнь некрасивой женщины - [21]

Мои отношения с матерью становились хуже день ото дня. Анатолия язвила при всяком удобном случае, мама ее не останавливала, она считала меня виновной решительно во всем: я не умела обуздать Васильева, не умела «приручить», не умела удержать на почтительном расстоянии. В то же время мама не отдавала себе отчета в том, что ее подзуживали, терзали и расстраивали мнимые друзья.

Молва шумела, вспенивалась и выбрасывала накипью грязный, отвратительный мусор: одна версия сменяла другую.

От этих сплетен мама в ужасе хваталась за голову.

— Слушай, Китти, я уже неоднократно говорила тебе о том, чтобы ты как можно скорее подала на развод.

— Для чего?

— Как для чего? Мало ли какого хорошего человека ты можешь встретить. Тебе необходимо выйти наконец замуж по-настоящему.

— Но я никого не люблю.

— Я не понимаю, чего ты ждешь? Неужели ты не понимаешь, что мы в самом двусмысленном положении? Пойми, что обстоятельства сложились таким образом, точно Васильев тебя бросил! Это стыд! Идут сплетни, толки, пересуды, я измучилась, бедный князь в своем гробу… — Мама собиралась сесть на своего любимого конька и рассказать, как от моего поведения переворачивается в гробу отец.

— Мама! Да ведь мне пока еще никто не собирается делать предложения.

Я думала ее озадачить, но эти слова сразу преобразили ее, лицо расцвело улыбкой, точно именно этого она от меня и ждала.

— Китти, Китти, — радостно и быстро заговорила она, — только слушай меня, я мать, я желаю тебе добра. Господь нас не оставляет, видишь, какой некрасивой ты родилась, но недаром в народе говорят «в рубашке родилась», вот ты как будто все потеряла, а знаешь ли, что я говорила сегодня утром с Дубовым и он согласен на тебе жениться, он просил меня передать тебе это.

— Согласен? То есть как это согласен? — Все кровь бросилась мне в голову. — Мама, я не понимаю этого слова, что оно значит?

Мама вдруг смутилась, испугалась чего-то, и опять в глазах ее мелькнуло что-то жалкое.

— Китти, — быстро понизив голос до шепота, заговорила она, — брось свою гордость, зачем закрывать глаза на правду, все же понимают, что что-то неладно, ты — дочь своего отца — без венца, без церкви, это же бесчестие, без Божьего благословения, ведь это было несчастье, все то, что с тобой случалось… ужас! ужас! Дубов обеспечен, у него будущее, он любит тебя, наконец, если, ну, ты понимаешь, я ему все, все рассказала. Он джентльмен!..

— Мама! Мама! Где ваше достоинство, гордость, честь?.. Дубов — это тупое животное, и вы перед ним распинались, исповедовались? Вспомните, я один раз била его по лицу… Наконец, когда он пришел делать мне предложение, я выгнала его вон, а теперь, что я, по-вашему, подержанная вещь с изъяном, продающаяся по дешевке?! — И одно слово обиднее другого срывалось с моего языка.

Тогда мама начала кричать о моем отце, который проклял свою непокорную дочь-герцогиню, начала взывать к Богу, умолять меня соблюсти какие-то условности, стала передавать мне какие-то новоиспеченные сплетни, начались мольбы, слезы, угрозы.

Я не сдалась и заснула с тяжелой от слез головой.

15

Утром в воскресенье, пока мама с теткой одевались и убирали в комнатах, спеша в церковь, я стояла на кухне перед горящим примусом и жарила оладьи.

Был холодный, но очень ясный осенний день с ярким, чуть теплым солнцем. От чада постного масла в кухне было открыто окно.

Вдруг знакомый гудок автомобиля резко прорезал тишину утра. Это была машина Васильева с единственным на всю Москву аккордным, трехзвучным гудком. Он прозвучал еще и еще раз, точно нарочно давая сигналы.

Мое сердце забилось от тревоги, неожиданности и еще от какого-то странного чувства; не то удивления, не то любопытства.

В это время быстро повернулся ключ во входной двери, очевидно, Васильев среди пьянок еще не потерял его.

Я выскочила в переднюю. Передо мной стоял в коричневом кожаном пальто и летной фуражке Васильев.

— Курчонок! Я за тобой! — Он бросился целовать мои руки. — Курчонок!

Все жильцы выскочили из кухни и столпились за моей спиной. Синий, удушающий чад валил из кухни и, выедая глаза, наполнял переднюю. Это горели мои оладьи.

Чтобы избежать лишних свидетелей, я быстро побежала в наши комнаты. За мной слышались знакомая, твердая, хозяйская поступь и шуршание кожаного пальто.

Увидев нас, мама остановилась, окаменев на полдороге, со щеткой в руке. Анатолия ахнула, всплеснула руками и села на диван.

— Как вы посмели, — начала было я, — выгнав маму вон, явиться сюда, под кров ее дома?..

— Глупости все! — энергично отмахнулся он рукой. — Она все врет! Вот как было дело…

— Вон!!! — не закричала, а завопила мама. — Вон!

— Подождите, подождите, — остановила я ее, — дайте же мне слово! — Я обратилась к Васильеву: — Извольте мне, Николай Алексеевич, ответить: разве после моего отъезда в Москву вы не ушли из дома, не напились и не пришли в дом среди ночи с волисполкомом и милицией, чтобы, подняв мою мать с постели, выгнать ее вон?

— Да, это правда. — Он опустил глаза, вертя в руках фуражку, как будто рассматривая орла на ней, потом вдруг поднял глаза и посмотрел прямо в глаза маме. — Но ведь это только конец, а как началось, мать, наверное, вам не сказала? Вы уехали. Тяжело мне стало, но я решил сдержаться, терпеть, а если до вечера не приедете, то ехать за вами в Москву. Пришел вечер. Подали ужин. Я и думаю: что же, буду пока с тещей жить, Китти образумится, молода, глупа, приедет… Ведь Екатерина-то Прокофьевна родная мне, коли ее родила. Смотрю, спускается вниз теща, гордая, не разговаривает, в мою сторону не глядит. Молча поужинали. А после ужина она так спокойно, с презрительной усмешечкой мне и говорит: «Вы видите, Николай Алексеевич, что моя дочь жить с вами не желает. Что делать? Видно, не судьба!.. Только делать вам здесь абсолютно нечего. А мы уж с ней будем зимой в Москве на Поварской, а летом здесь, в Петровском. Вам же я просто удивляюсь. Чего вы, собственно, ждете? Вы нам совершенно чужой человек, и вам здесь никак не место, уезжайте с Богом!..» Вот с этих ее жестоких и презрительных слов все и началось. Зашел у меня ум за разум. Петровское — кровь моя, мои полеты, моя награда! И меня… меня выгонять!