Жизнь наградила меня - [15]

«Надо было вооружаться, а не целоваться с Риббентропом», – сказал папа. Это было в час дня, а в четыре часа к Публичке подъехала «черная маруся», и отца увезли, как тогда говорили, «куда следует». Это учреждение, расположенное на Литейном проспекте, 4, все в Ленинграде называли просто Большой дом. Там папа провел первую блокадную зиму.

На допросах следователь бил его по голове, среди прочих орудий, томом марксового «Капитала» – вероятно, чтобы классический труд надежнее отложился в папином мозгу. Контузил, но не убил. И от голода мой отец не умер: спасла его моя няня Антонина Кузьминична Гришина, называемая в семье Нуля. Она поступила работать в Ленинградский военный госпиталь. В ее обязанности входило убирать квартиру начальника госпиталя, полковника Мальцева, и ухаживать за его спаниелем Роем.

Мальцев, старый холостяк, ипохондрик и мизантроп, людей не выносил, а собачку свою боготворил и выдавал для ее кормежки (в блокаду!) колбасу, рыбу и сгущенное молоко. Нуля подворовывала остатки собачьей еды, сама не ела, а носила отцу в Большой дом. И хотя еда, в основном, доставалась следователю, он следил, чтобы отец не умер от истощения. Ведь помри он, и передачи прекратятся. Но все же отец остался жив благодаря счастливому случаю. В конце концов его дело попало к генеральному прокурору Ленинградского военного округа, бывшему папиному студенту, окончившему юридический факультет за три года до войны. Дело было прекращено, и полуживого дистрофика вывезли по льду Ладожского озера в город Молотов (теперь опять Пермь).

Буфетчица Нюра умерла от голода в блокадную зиму 1942-го. А Фаина Израилевна войну пережила. Искореженная полиартритом, с двумя пустыми бутылками из-под кефира – такой мы встретили ее на Загородном проспекте спустя два года после войны. Она сразу узнала отца и заплакала. Мы стали навещать ее, приносили продукты. Она жила в крошечной комнатенке за кухней, затравленная «гегемонами», освобождению которых посвятила свои юные годы.

– Па, ну, может быть, что стукнула Фаина? – допытывалась я.

– Исключено, – качал головой отец.

– Значит, Нюра?

– Ни в коем случае. – Отец снимал очки и сильно тер пальцами глаза. – Я помогал ей писать сочинения.

– Но папа, это был кто-то из них двоих.

– Возможно… – нехотя отвечал отец, – но я предпочитаю жить в неведении.

В 1944 году, вернувшись из Молотова в Ленинград, он продолжал работать на своей кафедре, а в 1947-м защитил докторскую. Среди поздравлявших юристов папа заметил человека, от вида которого у него заколотилось сердце. Человек подошел к папе и, протягивая руку, сказал: «От души поздравляю. У меня ощущение, что мы и раньше встречались, а где – не припомню».

– На Литейном, 4, – ответил папа, не подавая ему руки, – вы были еле… – Папа не успел закончить фразу, как человек исчез… испарился.

В конце сороковых годов в Советском Союзе началась «борьба с космополитизмом и преклонением перед Западом». Все важные изобретения, такие как паровая машина, паровоз, самолет, радио, были, как оказалось, сделаны отечественными учеными и изобретателями, а не какими-то там Уаттами или Маркони. Только враги могли признавать приоритет иностранных изобретателей. Только враги могли утверждать, что на Западе что-то лучше, чем у нас, или что там вообще что-то хорошо и не «загнивает». Мой будущий муж Витя, сдавая экзамен по английскому языку, должен был перевести отрывок из англоязычной газеты «Moscow News». Плохо зная язык, он понял, что в этом отрывке было сказано что-то лестное об Америке. Витя говорит: «Я понимаю, что этого не может быть, но как это перевести отрицательно, не могу сообразить». Перевел как понял, получил тройку и считал, что легко отделался.

Отца объявили космополитом и выгнали из университета. У него случился инфаркт, что в сочетании с врожденным пороком сердца на двенадцать лет сделало его инвалидом. Вернулся он к преподаванию в 1959-м, а пять лет спустя, в возрасте 64 лет, умер от второго инфаркта. Итак, на долю отца пришелся весь «джентльменский набор» эпохи.

Папиной страстью была русская история. При этом он был непревзойденным знатоком русского военного костюма. Ираклий Андроников в книге «Загадка Н.Ф.И.» рассказал, как папа по военному костюму молодого офицера на очень невнятном портрете сумел разглядеть Лермонтова. Слово Ираклию Андроникову:

«В то время, когда я еще жил в Ленинграде и работал в Пушкинском доме, сдружился я с Павлом Павловичем Щеголевым. Он был молодой профессор, очень талантливый историк, человек великолепно образованный и острый. У него я познакомился с его другом – известным юристом, профессором Ленинградского университета Яковом Ивановичем Давидовичем, большим знатоком трудового законодательства.

Сидя в кабинете у Щеголева, я не раз бывал свидетелем необыкновенной игры двух друзей. Яков Иванович еще в передней, еще потирает руки с мороза, а Пал Палыч уже посылает ему свой первый вопрос:

– Не скажете ли вы, дорогой Яков Иванович, какого цвета были выпушки на обшлагах колета лейб-гвардии Кирасирского ее величества полка?

– Простите, Пал Палыч, это детский вопросик, – снисходительно усмехается Яков Иванович, входя в комнату и раскланиваясь. – Что выпушки в Кирасирском полку были светло-синие, известно буквально каждому. А вас, в свою очередь, дорогой Пал Палыч, я попрошу назвать цвет ментика Павлоградского гусарского полка, в котором служил Николай Ростов.