Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - [21]

На другой день Дрезден. Город, конечно, был очень красив, но в то же время ужасали фасады многих домов — такие же неразличимо серые, как одинаково одетые пешеходы на улицах. А у нас в Митаве и Риге у каждого дома было свое лицо! Проживание здесь не было приятностью общежития, как у нас, а лишь печальной необходимостью.

Мой брат жил на третьем этаже. Лестницы в доме узкие, неудобные — таких у нас не было. Что и говорить, в Дрездене есть места, которые восхищают, — красавица Эльба, Брюлева терраса, Большой сад, художественные галереи. Но запах в городе держался скверный — перегорелых брикетов, и люди все были какие-то неприятные — озабоченные, суетливые. Несмотря на прекрасную осень, я слонялся по улицам без особого энтузиазма.

Зак. 54537

Дешевый виноград, правда, явился некоторым развлечением, у нас он был редким деликатесом. Небывалое собрание великих картин всех времен и народов производило грандиозное впечатление, ибо здесь можно было научиться видеть, а уж когда через несколько недель посреди картин был выставлен привезенный сюда «Мыслитель» Родена, впечатление было самое ошеломляющее. И все же… То был чужой мир, к которому требовался свой ключ. Но существовал ли он вообще, этот ключ?

Да и ютиться у родственников было не очень-то удобно. Мой брат находился на гастролях, отношения с его женой не складывались, и только их четырехлетняя дочка Лили была расположена к своему юному дяде, так как ей было теперь с кем поиграть. А поскольку доселе я вращался только среди ровесников и взрослых и это было первое мое соприкосновение с ребенком, передо мной открылся какой-то совсем другой мир. Должно быть, я тогда быстро его освоил, потому что в дальнейшей жизни у меня всегда были прекрасные отношения с маленькими детьми. И собаки, даже самые свирепые и неукротимые, всегда оказывали мне знаки своего благорасположения, что иной раз приводило к весьма забавным историям.

Разочарования, одни разочарования. Зачем я приехал в Дрезден. Отец понимал, что мне хочется взглянуть на мир, прежде чем я решусь выбрать себе определенный предмет изучения. Можно было посетить Лейпциг, славящийся своим университетом. Но втайне я надеялся соскочить в Дрездене в театр, ибо я был уверен, что мой брат знает всех великих дрезденских артистов и что какой-нибудь из них окажет мне протекцию. Однако мой брат не был знаком ни с одним из них. Но он поведал мне о том, что в Дрездене и в самом деле проживал один великий актер — Пауль Вике, и предложил мне попробовать ему написать.

Легко сказать — написать. О чем я ему напишу? Адрес Вике нетрудно было узнать, и вот однажды после обеда я наудачу отправился к нему. После обеда, ибо по утрам актеры всегда репетировали, это я знал. Мне повезло: он сам открыл дверь. Он был любезен и доступен, вероятно, ему понравилось, что я отнесся к нему как к коллеге, без подобострастия, хотя и, разумеется, с уважением. Он угостил меня кофе и задал много вопросов. Предложил мне прочитать какое-нибудь мое стихотворение, и оно ему понравилось. Его позабавил тот факт, что я был уже автором многих драм. Приободрившись, я обнародовал свою просьбу: не мог бы он дать мне несколько уроков? О том, что я был не в состоянии оплачивать его уроки, я как-то не подумал.

Он лишь улыбнулся, предложив мне что-нибудь прочитать. И тогда я разразился на своем изысканном «прибалтийском» знаменитым монологом: «Быть или не быть — вот в чем вопрос…»

Вопросов тут не было. Но до сих пор с восхищением вспоминаю о той изысканной манере общаться, какая была у этого великого актера. Он вполне серьезно отнесся к восемнадцатилетнему юноше, даже предложил ему прочитать что-нибудь еще. И что же я ему прочитал? Разумеется, первые строчки «Фауста».

И тогда Вике сделал свой вывод.

Вежливо, благожелательно, почти дружески он втолковал мне, что, вероятнее всего, я не рожден быть актером, но у меня другое, гораздо более высокое призвание — быть режиссером. Уже одно то, что я в столь юном возрасте написал несколько драм и что я выбрал для чтения не что иное, как Шекспира и Гёте, свидетельствует о моем глубоком знакомстве с духом театра. Какой-нибудь балаганный актеришка выбрал бы для чтения что-нибудь более примитивное, например ту же «Юность». Но чтобы стать настоящим режиссером, я должен сначала серьезно учиться и очень много читать, только так я смогу освоить бесконечно сложный мир представлений. А по завершении своего театрального образования я могу снова обратиться к нему, и тогда он наверняка поможет мне. Только не надо сейчас впадать в ошибку и разменивать свой дар на медяки актерства.

Когда три часа спустя я уходил от него, я вовсе не был разочарован; напротив, он с такой убедительностью обрисовал мне мою новую перспективу, что с тех пор я думал только о карьере режиссера и никакой другой.

Всеволод Мейерхольд тоже считал, что из меня получился бы режиссер; и Отто Фалькенберг двадцать лет спустя (в 1924 году) спрашивал меня, не желаю ли я стать помощником режиссера в его театре. Но в ту пору я был уже в состоянии ему ответить: «Что ты имеешь против меня?»

То есть? Неужели ты не сочтешь за честь быть режиссером в мюнхенском «Каммершпиле»?