Жизнь на старой римской дороге - [30]

— За пять курушей не отдам, лучше даром берите…

Никто не спрашивает, какая связь между этими словами и магометанской святыней.

* * *

Случалось и так.

Несколько человек армяк останавливали в безлюдном месте турка: «Попался, собака», — и давай издеваться над ним. Они оскорбляли турка, турок — их.

— Ну, больше ты так отвечать не будешь, гадина! Убивали, бросали в яму и уходили.

Через день-два полицейские находили труп убитого турка, и начинались аресты.

* * *

У ювелира Тиграна был сад неподалеку от городской бойни. Однажды в полдень зашел к нему турок с корзиной, попросил винограда. Тигран отказал ему, но вмешалась мать:

— Дай, а то врага наживешь.

Тигран дал ему винограда, но не полную корзину. Турок потребовал наполнить ее доверху.

— Не подымешь, тяжела будет, — сказал Тигран раздраженно, давая тем самым понять, что торг считает закопченным.

Турок уперся, — нет, наполни доверху. Мать снова вмешалась, по Тигран озлился и отказал:

— Хватит, и так вот сколько даром уносит.

Они сцепились.

Тигран был худ и тщедушен, а турок силен и широк в плечах. Тигран остался при синяках да с выбитым зубом в придачу. Никто из очевидцев не заступился.

— С собакой лучше не связываться, — говорили они.

Спустя пять дней Тиграна вызвали в суд.

Я тоже пошел послушать и посмотреть разбирательство этого дела, несмотря на запрещение матери ходить в подобные места.

Турок явился в суд, обмотав голову белым платком. Он заявил, что Тигран ударил его камнем и рассек ему голову, представил суду справку — врачебное свидетельство об увечий. Тиграну дали два месяца и, избивая, потащили в тюрьму.

Тигран только одно просил, обращаясь к суду:

— Развяжите ему голову, проверьте, есть ли рана….

Суд нашел достаточной и справку врача.

Когда Тиграна увели в тюрьму и мы вышли из зала суда, я собственными глазами видел, как турок, сделав несколько шагов, с невозмутимым видом размотал платок и сунул его в карман, — никакой раны, даже царапины на его голове не было.

Однажды днем обрушилось на нас страшное известие, — армянин-цирюльник перерезал глотку своему клиенту.

Весть с молниеносной быстротой облетела город. Все поспешили закрыть магазины и укрыться в домах. За четверть часа городской базар принял воскресный вид: совершенно опустел.

Оказывается, цирюльник брил турка, когда к нему зашел знакомый армянин и шепнул на ухо:

— Такое на улице творится: все перемешалось — турки, армяне. Что ты тут делаешь?

То была лишь шутка.

Цирюльник же решил, что началась резня, а значит, незачем упускать момент — в кресле дремал турок, — и, не долго думая, перерезал ему горло. Затем с бритвой бросился на улицу, чтобы присоединиться к толпе. Мирная тишина улицы огорошила его. В ужасе от содеянного он вскочил на коня и умчался прочь из города. Вечером полицейские волокли его жену в тюрьму, били и требовали, чтобы она сказала, где скрывается со муж.

* * *

Провозглашена османская конституция. Поцелуи, объятия, излияния, уверения в любви, в братстве.

Отворили ворота тюрем, выпустили политических заключенных, среди них и двух моих учителей.

Перед зданием правительства состоялся митинг свободы, выступили турецкие революционеры, говорили о Канун Эсаси[32]. Я впервые видел турок-революционеров. Мне говорили, что турки революционерами не бывают.

Возвращался я с этого митинга усталый, весь в пыли, голодный, но радостно возбужденный.

На одной улице повстречался мне Шемси.

Давно мы с ним не виделись. Он обозвал моего отца гяуром, я его отца — итом. Тут уж были оскорблены наши родители, и мы с Шемси поссорились. Лично я не мог не поссориться с Шемси еще и потому, что, когда он обозвал моего отца гяуром, тот уже был в могиле…

Шемси взглянул на меня краешком глаз.

Я тоже.

Я улыбнулся.

Он тоже.

Не могу рассказать, как наши ноги понесли нас навстречу друг другу и мы обнялись.

Шемси затащил меня к себе. Чужим показался мне их старый дом. Он провел меня в комнаты, поправ гаремные обычаи их дома. Я поцеловал руку его матери, обернулся и увидел Санеи. Она улыбнулась. Руки наши встретились.

Давно не видел я Санеи без ее фиолетового облака. В ней немного, совсем немного стало меньше воздушности.

Я крепко сжал ей руку, она зарделась и что-то шепнула, поворачиваясь к матери. И столько женственного было в этом шепотке, что я тотчас представил ее купающейся в бассейне, представил, как вода бассейна впитывает в себя солнечное тепло ее тела.

* * *

Поцелуи и объятия после провозглашения конституции не помогли, потому что уже через несколько дней «мудрейшие» из армян стали шептаться:

— Как бы нас не обманули.

«Мудрейшие» из турок тоже не отставали:

— Будьте начеку, армяне хотят овладеть нашей страной и искоренить нашу веру.

Время пыталось все повернуть вспять.

* * *

Еще в детстве знали мы такую игру: «армянин и турок». Игра была простая: набросав кучу камней и назвав ее крепостью, мы делились на две группы, в одной — армяне, в другой — турки, и начинали брать крепость.

— Эй, турки прорвались!..

— Армяне подходят к крепости, дай им по башке!..

И это считалось невинной игрой.

Развлекались мы таким образом до самой империалистической войны.

А в ней, в империалистической войне, была сыграна, собственно, та же игра, с той только разницей, что теперь стороны представляли настоящие армяне и настоящие турки и играли они всерьез, на настоящей земле, сжигаемые ненавистью друг к другу.