Жизнь на фукса - [6]

Есть известная приятность очутиться среди множества иностранцев. Когда национальности, костюмы, говор, жесты, лица, фигуры мешаются в восхитительном винегрете. Так бывает в портовых кабаках Гамбурга и Марселя. Когда земной шар, сплюснувшись, сходит в таверну.

— Lumiere! Lumiere! — кричат красноштанные французы и матросы в синих фуфайках с помпонами на головах.

— Cara mia, mia cara, — надрываясь, карузит итальянец.

— Бара бэлик! — кричит, пробегая, араб.

В воздух летят консервные банки, изящные итальянские ругательства, вроде «porca madonna», тонут французские песенки и визг румынских скрипок.

После лет плена они собираются на родину. К женам, матерям, детям, к своему столу, на свою улицу, под небо своего города.

Капораль Бержере, укладывая в чемоданчик вещи, напевает неприличную солдатскую шансонетку:

C'est le bon cure,

Que nous avons la.

Но при чем тут мы? Они — на родину. Мы — с родины. Они — веселые. А мы? Мы, если бы умели, могли бы заплакать.

Любезный капораль Бержере протягивает консервы. Но нет, благодарю, мсье капораль, я подошел к вам не за этим. Я хочу поговорить. И мы садимся с капоралем.

— Скажите, пожалуйста, что такое бульжевик? — говорит капораль.

— Бульжевик? — я объясняю капоралю. А он качает головой. Конечно, во Франции тоже были «les boulgeviques». Он слышал даже о Варлене[16]. Но, мсье, уверяю честным словом капораля — это не для нашей родины. Мы слишком любим «la belle France», чтобы стать интернационалистами. Мы разбили бошей! Мы французы! — И капораль ударяет в грудь кулаком. Глаза его блещут Марной[17]. «Что твой Жоффр»[18],- думаю я. И мы разговариваем о шоколаде.

Но капораль не одинок. К какому бы французу я ни подошел, от бравого капораля до зуава, замотанного в шарф, я слышу одно и то же:

— Боши! Боши! Боши! Как колотили мы их на Марне! Наш дядя Жоффр и наш президент![19] О, мы удушим эту сволочь!

Они прощают дяде Жоффру, что в гостиной банкиров он ходит по таким глубоким коврам, что у него замолкают шпоры.

А мне грустно. Я вспоминаю окопы юго-западного фронта. Митинги тысяч людей под хлопьями снега. И речь унтер-офицера Алексея Горшилина.

Неправильно, смутно говорил Алексей Горшилин, но пламенно. Он даже ко всем протягивал руки, крича:

— Товарищщии! Визде эти мозоли есть, и у хранцуза и у немца! А мозоль мозолю — брат, товарищщии! С кем же нам воевать?!

— Пррравильно! — ревет митинг под снегом.

— О, вы не знаете, мсье, как мы бились на Марне! — блестит глазами тщедушный французик. — Мы бились, как львы, мсье, потому что мы не хотели отдать наш прекрасный Париж этим бошам! Я-парижанин, мсье.

Надо мной не падает снег, но я его вижу. И мечты о хранцузах вижу. И еще думаю, что Тьер[20] об отдаче Парижа думал иначе.

— О, да, — говорю я. — Я знаю, французы дерутся, как львы, а Париж прекрасен!

— О, Париж! — закатывает глаза французик. — Я — купец, мсье. Послезавтра я буду пить кофе уже в Париже.

Под Берлином слышны тяжкие вздохи артиллерии. Это Носке подавляет спартакистов. Вчера убиты — Либкнехт с Люксембург[21].

Меню из двух блюд

Если вам когда-нибудь, читатель, случится быть в бою, и бой будет не в вашу пользу, и вам придется сдаваться в плен, обдумайте этот шаг хорошенько.

— Неужели ж, земляк, вам никто ничего так и не присылал из России — ни при царе, ни при Керенском?

— Как есть ничего. Ни одной соринки.

— Да как же вы жили?

— Так в холуях у французов да у англичан и жили, сапоги им чистили, дела за них справляли, а они за это в морду галетами швыряли.

— Стало быть, у них было, коль швыряли-то?

— О-о-о! У них всего — завались! Хоть свиней заводи. В неделю шоколаду одного сжирали на фунты, а говядины всякой в банках — так и не пожирали.

— Ну, а вы-то как же крутились?

— Дохли, как мухи, от немецкой собачины да от брюквы — вот и крутились. Видал, крестов-то сколько? Тысячи!!!

Да, я видал. И вижу теперь, как в отбросах ушедшей Антанты роются, в надежде найти съедобное, русские военнопленные. Туда же лезут совояжеры. Все одинаково скребут банки французских капралов, влюбленных в Жоффра и Клемансо.

Грустна ты, мать Россия! Писать об этом легче, чем было видеть.

Немцы кормят раз в день ведерком вонючей жижи с собачиной. У самих нет. Но кто ни попробует — выливает. А голод — не тетка.

Голодать можно день, другой, но на третий в ночь вы уже начинаете искать, где бы что-нибудь съесть. Так искали мы с братом. И возле лагеря за решеткой нашли яму с картофелем, плохо охраняемую немцами.

Ночью, прежде чем полезть воровать картофель, я вспомнил Московский университет и блестящие лекции о правосознании. Потом я полез под решетку ползком, стараясь, чтоб не услышали часовые.

Пролезая обратно с мешком картофеля на груди и с сладкой, предвкушающей слюной во рту, я из-под проволоки послал воздушный поцелуй московскому профессору.

Спору нет, правосознание — вещь хорошая. Но круто посоленный, горячий картофель — это тоже неплохо. Так думал я разводя костер и моя котелок.

Меню у нас было из двух блюд. Утром — ворованный картофель в мундире. Вечером — ворованный картофель, разведенный водой. И ноги начали медленно подрыгивать.

500 благородных русских фамилий