Жизнь М. Н. Муравьева (1796–1866). Факты, гипотезы, мифы - [47]

. Нужно, однако, иметь в виду, что в 1816 году понятие «тайное общество» не имело той тревожной коннотации, которое оно приобрело после запрещения тайных обществ в 1822 году и тем более – после выступления 14 декабря 1825 года. Вот что писал о настроениях русского, особенно столичного, офицерства в послевоенные годы известный историк, признанный мастер психологического анализа и автор монументального исследования об эпохе Александра I Н. К. Шильдер (1842–1902): «Трудно было отличить заговорщика от обыкновенного образованного человека, спокойного, трезвого, не мечтавшего о переворотах. Либеральные идеи после походов распространились среди офицеров. Кто уходил в заговор, в мирную оппозицию, в масоны, в мистицизм – смотря по темпераменту, образованию, характеру. Это была какая-то политическая эпидемия, выразившаяся в чувствах какой-то нервности, лихорадочности»[141]^[142]. «Принадлежность к ним [тайным обществам], – развивает мысль Шильдера его младший современник А. Е. Пресняков (1870–1929), – не была сама по себе не только преступлением, но даже чем-либо незаконным. Их “тайна” – только принятая форма собраний, – негласных, более или менее замкнутых, непубличных. Их существование было известно, нередко имели они постоянные места собраний, их состав был известен, да и не скрывался»[143].

Таким образом, риски были, точнее казались, минимальными. Если ко всему сказанному добавить, что тайное общество предоставляло дополнительные возможности для борьбы с ненавистной «немчизной», то решение в пользу создания такого общества или участия в нем представляется вполне рациональным. Хотя и здесь трудно не признать проницательным скептическое замечание из доклада Грибовского, датируемого (напоминаю) 1821 годом. «Буйные головы обманулись в надежде на всеобщее содействие… Дворянство по одной уже привязанности к личным своим выгодам никогда не станет поддерживать какой-либо переворот; о низших же сословиях и говорить нечего: чернь всегда и везде была и будет чернью»[144].

Попробуем теперь проиллюстрировать предложенную схему мотивации основателей тайного общества на примере А. Н. Муравьева. Александр вернулся с войны 22 лет от роду подполковником и кавалером нескольких российских и иностранных наград. Он чувствовал, что талантлив, храбр и удачлив. Его обуревала жажда новых подвигов на благо отчизны и заслуженных наград за них. Рутинная служба, однако, не предоставляла таких возможностей. Александр чувствовал в себе силы для решения крупных задач национального масштаба. Настрой той среды, в которой он находился: обостренное восприятие неустройств и несправедливостей русской жизни, рабство крестьян, бесправие и беззащитность солдат, засилье иностранцев, неготовность государя предоставить русским хотя бы те свободы, которые он счел возможность предоставить полякам, – все это задавало вектор реализации общественной энергии Александра Муравьева: критика и преобразование общественно-политической действительности послевоенной России. Попытки сообщить этот вектор деятельности масонских лож, в которых Александр занимал не последнее место, не увенчались успехом. Работа вольных каменщиков осуществлялась неторопливо, по раз и навсегда установленным канонам и правилам и была направлена на цели вечные и неизменные: самоусовершенствование, смягчение нравов, проповедь добродетели, а еще более на взаимную поддержку карьерного продвижения. Все вместе подсказывало Александру другой путь: путь создания политической организации единомышленников, заточенной на преобразование государственных и социально-правовых институтов России.

Но здесь возникает еще один вопрос. Тот же путь, что Александр Муравьев, прошли еще десятки, может быть, сотни, молодых образованных офицеров – участников войны с Наполеоном. Но почему первый шаг сделал именно Александр, почему среди сооснователей первого преддекабристского общества, кроме него, было еще трое представителей того же рода? Есть ли какие-то различимые причины такой «сверхпредставленности» Муравьевых или это чистая случайность?

Не претендуя на истину, рискну высказать гипотезу, которой до сих пор не встречал в источниках. Выше мы уже отмечали такую родовую черту Муравьевых, как «сверхмотивированность», «сверхинициативность». Отметим и еще одну – повышенную чувствительность к реальной или мнимой «обойденности» наградами, продвижением по службе или к налагаемым на них служебным взысканиям. В качестве примеров можно упомянуть обиды Николая Николаевича Муравьева-Карского на недостаточно высокую оценку его действительно выдающихся заслуг в Персии и Туркестане, позже – в исполнении дипломатической миссии в Турции. Еще один пример – прошение об отставке, поданное Никитой Муравьевым после неприсвоения ему в срок очередного звания. Из той же серии – прошение об отставке полковника Александра Муравьева в ответ на кратковременный арест, наложенный на него лично Александром I за погрешности в построении личного состава на параде, которым командовал Муравьев. Список примеров легко может быть продолжен. Эти заметные поведенческие особенности Муравьевых, которые можно обобщенно назвать «сверхчувствительностью» в отношении адекватности позитивных и негативных санкций, могут генетически восходить к разночтениям в истории родословия Муравьевых, которые мы описали в предыдущих главах. Их родословие не было бесспорным. До публикации VI тома «Истории государства Российского» Карамзина, в комментариях к которому автор поместил выписку из писцовой книги Дмитрия Китаева, это обстоятельство было мало известно. Публикация сведений о родословии Муравьевых не была заурядным фактом и вызывала особый интерес какой-то части читателей. Не случайно автор первого алфавитного указателя к «Истории» счел нужным поместить в персональном регистре специальную и нетипичную для такого рода регистров статью: не просто «Муравьевы», а «Муравьевых родоначалие»