Жизнь Льва Шестова. Том 1 - [91]
очень хорошо написанная, но вызывает во мне живой протест. Ты упорно не желаешь знать, что безумие Паскаля, как и апостола Павла, было безумием во Христе. Благодать ты превратил в тьму и ужас. Опыт ап. Павла, Бл. Августина, Паскаля, Лютера не имел ни малейшего смысла вне христианства, вне бесконечно серьезного принятия христианских реальностей. Шлецер, твой переводчик, единомышленник, написал в «Совр. Записки» рецензию о моей книге о Достоевском [141]. Заметь, что то, что он говорит обо мне и против меня, он мог бы сказать против всякого верующего человека, всякого христианина. Он не принимает самого факта веры. Религия представляется ему статичной и бездвижной. Я думаю, что статично и бездвижно неверие и скептицизм. Я вижу «выход» (против чего ты больше всего восстаешь), потому что я верующий христианин и до конца всерьез беру свою веру. «Выход» и есть движение, безвыходность же есть кружение. Достоевский тоже был верующий православный и это нельзя опровергнуть никакими софизмами. В конце концов есть только одна вещь, которой стоит заниматься в жизни — искать «выхода», и движение есть лишь в том, кто его находит. И ты, и Шлецер, и все люди вашего духа восстаете против всякого, кто признает положительный смысл жизни. Но ведь признавать положительный смысл жизни и есть признак всякой религии. И напрасно вы думаете, что состояние верующего не трагично, а трагично лишь состояние неверующего. Как раз наоборот. Верующий большим рискует. Верующий рискует проиграть вечную жизнь, а неверующий рискует только проиграть несколько десятилетий, что не так уж трагично и страшно. Обо всем этом хотел бы поговорить, в письме трудно объяснить.
Вот еще что хотел бы выяснить. Если нужно будет ехать во Францию, то не следует ли заранее озаботиться о визах для нас. Думаю, что визы мог бы устроить для
нас Е.Ю.Пти. Он это очень любезно устроил для Зайцевых. Буду тебе благодарен, если ты мне напишешь о возможных предположениях. (Бердяев, Берлин, конец 1923 или начало 1924 г.).
Ты не допускаешь, что Бог философов не есть Бог Библии. Ты скорее, как Фихте, повторяешь, что смысл христианства в первом стихе четвертого Евангелия. Этим разногласием объясняются все наши несогласия. Ты обоготворяешь идеи, а я не выношу обоготворения идеи. (Шестов, Париж, [март(?) 1924]).
Я все принимаю, что ты пишешь о своих переживаниях. Я даже до твоего письма не раз говорил разным людям, с которыми приходилось беседовать, что твой «оптимизм» или твое «благодушие», в котором принципиально тебя упрекают, есть только твой внешний лик. В книгах ты действительно соблазнительно догматичен, но опыт твой много сложнее, чем книги. И опыта твоего я не отрицаю и отрицать не хочу. Я спорю с тобой, когда ты опыт, при посредстве готовых предпосылок разума, превращаешь в «истину». Ты заявляешь, что о христианском опыте не могут судить стоящие вне христианства, и всякий другой опыт ты относишь к области «психологии». Это очень характерно для тебя. В этом я вижу тот «этический идеализм», от которого ты на словах открещиваешься. Так, как ты говоришь, говорят и католики. Вот эта погоня quandтёте за привилегией правоты, это желание свой опыт признавать превыше всего, унаследовано от древней этики, и воспринято христианством всех исповеданий и воинствующей философией всех оттенков. И ведь главное — эта привилегия совершенно мнимая, как несущественна и та SanctaSuperbia, которая породила стремление к обладанию этой привилегией. И еще существенно: ведь пелаги- анство, которого ты, конечно, не приемлешь, оно-то жило и питалось исключительно этими выдуманными привилегиями. А древнее пелагианство в наше время называется этическим идеализмом и пропитало собой не только философию, но и религиозную догматику. Только опыт смерти
или равнозначущий ей опыт трагического переживания, который открывает человеку глаза на суетность всяких земных привилегий, не исключая и моральных. Тебе это кажется «тьмой», но мне кажется наоборот ужасом та «правота», которой люди поклоняются, как поклонялись идолам. Ведь идола можно сделать не только из дерева, но и из идеи. «Единство» истины — один из таких идолов. Кажется, и говорят так все, что «единство» положит конец «вражде» и начнет эру «любви», на самом деле наоборот: ничто не приносит миру столько вражды, и самой ожесточенной, сколько идея единства.
Еще многое можно бы сказать, но письмо писать долго нельзя. Разве напомнить тебе слова Паскаля, взятые мной эпиграфом к «ГефсиманскоЙ ночи» [142]. Ты как будто и не заметил их. Отчего? (Шестов, Париж, [март(?) 1924]).
Приходится нам очень серьезно задуматься над вопросом о переезде из Берлина. Мы остались здесь, потому что Берлин был самым дешевым городом в Европе и в нем было сосредоточено наибольшее количество русской молодежи. Теперь все изменилось, Берлин стал самым дорогим городом в Европе и русским центром стал Париж. Мы материально не можем больше здесь существовать. Доходы не только не увеличиваются, но уменьшаются. Положение Научного Института почти безнадежное, и я сомневаюсь, чтобы до осени он мог продолжать свое существование. Рел. фил. Академия имеет жалкий бюджет и совсем нас не обеспечивает. Американцы склонны давать меньше денег, а не больше. Русские издательства совсем прекратили свою деятельность в Берлине. Чувствую, что Берлинский период нашей жизни кончается, и прежде всего приходит в голову мысль, что нужно переезжать в Париж. Может быть, удастся частично или полностью перевести рел. — фил. Академию в Париж. Но это нас не обеспечит. И в этом случае необходимо искать других заработков.
