Жизнь Кольцова - [48]
Кольцов и Кареев распрощались с Кашкиным. На улице мела поземка. Ветер сдувал с крыш жесткий, колючий снег и сыпал его за воротник. Алексею не хотелось расставаться с Кареевым, он чувствовал, что тот что-то хочет ему сказать, да не решается.
– Зайдем? – останавливаясь возле калитки, позвал Кольцов.
Кареев молча кивнул.
6
За окном кольцовской каморки возился ветер. В щели ветхой рамы просачивалась стужа, и пестрая ситцевая занавеска слегка колебалась. Свеча горела неровно, то треща и вспыхивая, то померкая.
Кольцову показалось холодно, он затеял топить печку. Кареев скинул шинель и повалился на топчан. Он лежал и глядел на черноту потолка, не мигая. Наконец дрова разгорелись, в трубе загудело.
– Ну, что ж молчишь? – усмехнулся Кольцов. – Говори, что душу-то растравило?
– Ты меня, Алеша, прости. Обещал я тебе хорошего человека показать, да обманул… А впрочем, – Кареев поморщился, – я, брат, и сам жестоко обманулся.
– Да я, ежели по правде, маленько стал в тупик, – признался Кольцов. – Я, Саша, кой о чем и раньше догадывался, а как ты мне нынче сказал: с человеком, мол, сведу – ну, думаю, уж раз ты на него этак глядишь, стало быть – орел! А на деле – глядь, орла-то и нету, а так, воробей щипаный… Да как захмелел, да понес околесицу, да Бенедиктова за себя выдавать, – уж тут и вовсе с толку сбился…
– Слыхал, давеча Василий Иваныч про Кашкина что говорил: «Время идет, люди меняются»… Меняются! – насмешливо повторил Кареев. – Нет, уж так измениться, как сам он изменился, – просто непостижимо. От всего отрекся!
– Тоже, значит, голову-то на плаху неохота класть, – заметил Кольцов.
– Ну что ж, бог с ними… Все же посеяны добрые семена, и они прорастут, Алеша! Вот, – Кареев достал из сюртучного кармана потрепанную тетрадку, – вот она, Алеша, та великая идея, какую они предали! Царь что думал? Повешены смутьяны – и ладно! Нет! – ударил тетрадкой по столу. – Идею не убить, не повесить! Тут все записано…
Он полистал тетрадку.
– Вот… послушай-ка: «Не нам видеть пожары грядущих восстаний, но первые искры вырубим мы…» И дальше: – «Клянемся, не уставая, поднимать на святое дело всю мыслящую и честную Россию и, не щадя жизни, продолжать начатое нашими братьями 14-го декабря…» И вот тебе крест! – не отступлюсь от этих слов, и головы, ей-богу, не пожалею… потому что коли существует рабство, так на черта мне и голова!
7
Проводив друга, Кольцов хотел записать несколько строк, пришедших ему в голову еще утром. Стихи получились плохие, он решил их поправить, – нет, не давались! Тогда Алексей погасил свечу и лег.
Как ни туманно было все, о чем говорил Саша, Кольцов понимал и чувствовал правоту его большого дела. «Не нам видеть пожары грядущих восстаний…» Эти слова обозначали, что всем тем, что достанется ценою наших страданий, будут пользоваться и наслаждаться другие люди. Выходит, и назначение человека в том, чтобы жить не для себя, а для других? От этой мысли протягивались нити к тому, что тогда в Москве, на подворье, говорил Белинский.
Человек представился Кольцову великим и прекрасным.
– Да, прекрасней человека ничего нет на земле! – вслух сказал Кольцов и вздрогнул: то, что он сказал, были стихи.
Он вскочил с постели, на ощупь, впотьмах высек огонь, зажег свечу. Раскрытая тетрадь лежала на столе. Решительно зачеркнув сочиненное вечером, спеша, кривя строки, записал:
И сразу понял, что это – последние строчки будущего стиха, которые заключали мысль.
Какие же первые?
Закрыл глаза – и бегущей лентой поплыли милые картины: золотые поля, холмы, перелески, зеленые луга, пестрые стада на них, грустная песнь пастушьего рожка…
Но какие же первые? Ах, да вот они!
Получалось дельно, однако «да» надо было поправить на «но» – и тогда мысли первых и последних строк связывались и рождалась новая мысль, яркая и отчетливая:
8
Книжка стихотворений Алексея Кольцова была отпечатана. Станкевич, посылая ему первые десять экземпляров, поздравлял с Новым годом и первой книжкой. Он писал, что о ней уже пошли разговоры и судят по-разному: одни говорят с восторгом, другие – с презрением; что Белинский хочет писать о Кольцове в «Телескопе».
Алексей держал в руках эту тоненькую, в зеленой обертке книжечку, листал ее страницы и глядел на свои стихи, не узнавая их. Вот «Не шуми ты, рожь», вот «Кольцо», вот «Очи, очи голубые»… Что было в них такого, из-за чего одни хвалят, а другие ругают? Николай Владимирыч пишет: народные. Да как же им быть какими-то другими, когда вот это в Каменке, возле хоровода напелось; это – верхом в седле, когда перегоняли скотину с ариваловских лугов на бойню; это – ночью на Хопре у рыбачьего костра… Кой-что, верно, и по деревням прижилось, поют, что ж такого. Мало ли чего не поют!
Как бы хорошо увидеться сейчас со Станкевичем, с Белинским, с их московскими друзьями… Да как выберешься из Воронежа, когда день-деньской в базарной лавке приходится рубить коровьи туши!
«Эх, жизня! – вздохнул Кольцов, вспомнив, как говорил Сребрянский. – Ведьма, злодейка!»
