Жизнь Кольцова - [4]
Совесть Никитина перед самим собой и потомками чиста – он в последние годы ни разу в стихах не сфальшивил, не солгал, не унизился перед власть имущими. И вот ведь удивительное дело: в быту, несмотря на грубость окружающих нравов, такой деликатный, легкоранимый, мягкосердечный (как сиделка, ухаживал за опустившимся отцом, не перешел недозволенной грани в отношениях с Н. А. Матвеевой, постеснялся, оказавшись в Питере, зайти к знаменитостям), Никитин в творчестве выказывает качества совершенно иные – бойцовский запал, готовность ринуться в битву без оглядки на последствия. Искусство накладывало на него особые моральные обязательства, отчасти неприемлемые в повседневности. Самое существенное из них – предельная искренность художника в борьбе с общественной несправедливостью и косностью.
Стихотворец-дворник не умел и не хотел заискивать, подличать, у него была своя, «мещанская гордость», не позволявшая принимать, словно милостыню, благосклонность меценатов. Нелегко оказалось согласовывать частные, обыденные заботы с кодексом «мещанской гордости», здесь возникали поистине, как бы мы нынче выразились, стрессовые ситуации, однако Никитин чаще всего с честью из них выходил Дороже августейших даров и лицемерных похвал мнимых друзей стало сознание личной и творческой независимости, право писать без подсказки. Только в силу внутренней стойкости Никитин не превратился в благонамеренного барда, преодолел искушения «чистого искусства» и вышел на просторную дорогу служения народу.
Никитину досталась горькая доля. Другой на его месте или заделался бы мелким коммерсантом, или опустился, запил. Никитин выбрал иной путь и – победил. Он сам выковал собственную судьбу. Его участь, как ни была она тяжка, – не житие великомученика, а жизнь, заполненная до предела ощущениями бытия.
Прекрасно сказал о Никитине его друг М. Ф. Де-Пуле: «Лучшая поэма, им созданная, – его жизнь; лучший тип – он сам». Можно добавить: биография Никитина – лучший из уроков, которые он нам преподал.
И мы говорим спасибо писателю, который позволил еще раз воспользоваться этим уроком…
Владимир Кораблинов, автор «воронежского» цикла произведений, может кое-кому показаться литератором сугубо краеведческим: дескать, не выходит за узкие пределы местных мотивов. Сам В. Кораблинов с большим достоинством и совершенно справедливо ответил печатно на подобные упреки: любая так называемая краеведческая тема, если она связана с яркими событиями и фигурами, перерастает в общую и единую тему, имя которой – Россия.
Я бы рискнул добавить: честь и хвала тому, кто черпает материал для вдохновения в летописях родного края! Дело-то, в конце концов, не в географии избранной темы, а в ее принципиальной значимости и талантливом раскрытии.
Лучше всего доказал В. Кораблинов собственную правоту своим творчеством, и в первую очередь историко-биографической дилогией о поэтах-земляках А. Кольцове и И. Никитине.
Олег Ласунский
Часть первая
На заре туманной юности
Глава первая
Напрасно, девы милые,
Цветете красотой,
Напрасно добрых юношей
Пленяете собой, —
Когда обычьи строгие
Любить вас не велят…
А. Кольцов
1
Луна поднялась высоко, когда Алексей Кольцов подъехал к дому. Он спрыгнул с седла и через калитку ввел коня во двор.
Посреди двора чернел колодезный сруб с кривым журавлем и водопойной колодой. Возле колоды в остекленелой луже плавала луна и черно отражались садовые деревья.
Кольцов пустил нерасседланного коня и, воровато оглянувшись, шмыгнул в сад. За чащей цветущей акации, окрашенная лунным светом, виднелась ветхая банька. Он раза два стукнул в крохотное оконце и тихонько позвал:
– Ду-у-ня…
В оконце мелькнуло девичье лицо.
– Выдь, Дунюшка, – сказал Кольцов.
– Ох, Алеша! Да откудова ты? Погоди, миленький… Сейчас… – зашептала тревожно. – Как бы маменьку не разбудить… Да отойди ж ты в сторонку, не дай бог, Михейка-сторож увидит!
Кольцов засмеялся.
– Не то Михейка – да по мне хоть весь белый свет нехай глядит!
Сад был большой. Он тянулся через весь квартал до Мало-Дворянской улицы. Плетень был плох, – старик Кольцов каждое лето собирался поставить дощатый забор, да все руки не доходили.
Кольцов сорвал веточку вишневого цвета, – с дерева брызнула роса.
– Ой! – вскрикнула Дуня, прижимаясь к Алексею.
Они перелезли через плетень и медленно пошли по пустынной Мало-Дворянской. Дома стояли здесь с одной стороны, вдоль другой тянулись плетни и заборы бесконечных садов.
Под затененным лунным светом смуглое лицо девушки казалось бледным и тонким. Кольцов обнял ее и заглянул в глаза. Огромные, черные, – в них словно бы и дна не было.
– Ох, Дунюшка! – восхищенно прошептал Алексей. – Какая ты!
– Небось соскучился?
– Да уж и тосковал же я, Дунюшка!.. Ну, веришь ли, лежу ночью, гляжу в небо на звезды… А их там ровно пшеницы насыпано. И мир – такой необхватный! И уж разум смутится… ан нет! Одна-то звездочка ярче других и ласково так глядит: не робей, мол, парень, я тут! И слышу я песню, ах, всякий раз я эту песню слышу… И уж не звездочка, а ты на меня сверху глядишь.
– А я тебя во сне видела, – вздохнула Дуня. – Да нехорошо-то как! Будто все бегаю, бегаю, тебя ищу. Кругом – ночь, поле, темно, а я все бегаю, кличу: «Алеша! Алеша!» А ты не откликаешься…
