Жизнь Кольцова - [2]
Сейчас Владимир Александрович Кораблинов в расцвете творческих возможностей. В нынешнем году ему исполняется семьдесят лет[1]. Это возраст, когда итоги подводить еще рано, но уже хочется оглянуться на пройденный путь. Сколько было на нем огорчений, но всегда В. Кораблинов оставался верен своему высокому писательскому призванию!
Первое стихотворение юного автора появилось в воронежской печати более полувека назад, а первое прозаическое произведение – роман «Жизнь Кольцова» – в 50-е годы. С той поры романы, повести, рассказы В. Кораблинова почти неизменно находят своего благодарного читателя. За каждым произведением – месяцы, а то и годы напряженного, тяжелого и одновременно окрыляющего труда. Известный девиз «Ни дня – без строчки!» стал и его девизом.
Немало увлекательных книг создано В. Кораблиновым. Целая библиотечка, если собрать их вместе. И все-таки не случайно в юбилейный для автора год переиздаются именно романы-жизнеописания, посвященные Алексею Кольцову и Ивану Никитину. Это, бесспорно, наиболее зрелые вещи писателя. Они значительны уже в силу значительности самих героев. Однако не только потому. Они сработаны рукою настоящего мастера.
Хорошо помнится – а ведь пролетело уже более двадцати лет! – то радостное ощущение какого-то открытия, которое охватило меня, тогда студента-филолога, едва я проглотил первые главы романа о Кольцове. Они печатались в альманахе «Литературный Воронеж» за 1954 год. Пахну́ло на меня терпким ароматом травостойных задонских лугов. Защемило сердце от несчастливой истории любви Кольцова к крепостной девушке Дуняше. Уже трудно, невозможно было оставаться безучастным к доле бедного сочинителя. А продолжения романа пришлось ждать еще полгода…
Отдельным изданием «Жизнь Кольцова» вышла впервые в Москве (1956). За ним последовало еще несколько переизданий. На экранах страны прошел кинофильм «Песня о Кольцове», по мотивам романа на сцене областного драматического театра режиссер Фирс Шишигин поставил спектакль, о котором и поныне с восхищением вспоминают старожилы.
Кто-нибудь, очевидно, подумает: «Экую золотую жилу откопал Кораблинов!» А он и не откапывал. Эта самородная жила всегда была с ним, точнее сказать – в нем самом, в его сердце. Немногие знают, что еще в 1929 году «Неделя», литературное приложение к воронежской газете «Коммуна», опубликовала стихотворение В. Кораблинова «Воспоминание об Алексее Кольцове». Но интерес к поэту возник гораздо раньше.
«С отрочества любил я Кольцова, – говорит сам писатель, – за его изумительные стихи. С юношеских лет наивно гордился тем, что родился с ним на одном и том же месте русской земли, что то же небо, те же заречные дали виделись ему и мне. Но всегда над этой любовью, над этой наивной гордостью жило еще и чувство близкой родственности к поэту.
Это, впрочем, понятно и свойственно всякому русскому. Где-то, за тридевять земель от Воронежа, спрашивают вас: откуда пожаловали? Вы отвечаете. «А-а, кольцовская родина!» И в глазах, в улыбке нового знакомца, может, сроду и не бывавшего в наших краях, но, как все русские, знающего и любящего Кольцова, – теплота родственной близости…»
Такой теплотою согреты и страницы романа. Перед нами возникает обаятельный образ поэта-степняка, слагавшего свои песни в бесконечных поездках верхом, не расстававшегося с заветной тетрадочкой даже в седле. Незамедлительно проникаемся мы нежными симпатиями к человеку, на долю которого выпало столько испытаний, но который не позволил нравственно себя растоптать.
Ценность книги состоит в том, что автор не просто рассказывает эпизоды из жизни выдающегося литератора. Он их осмысливает, строит на них собственную концепцию. Перед нами не иллюстративный роман-биография, а, так сказать, роман-судьба.
В воспоминаниях современников Кольцов нередко рисуется смиренным сочинителем-прасолом, заискивающим перед сильными мира сего. Кольцова настойчиво пытались зачислить по «ведомству» необразованных пиитов-самоучек. Даже похвалы по его адресу расточались весьма сомнительного качества. По сути, они сводились к банальной благонамеренности: вот, мол, пример того, чего может достичь православный народ, процветающий под державной защитой августейшего монарха.
Совсем иным видится Кольцов писателю. Не забитым, приниженным, не смеющим поднять голову выше незримого, но твердо означенного уровня. Не малограмотным купчиком, погрязшим в тине житейской прозы. Трудно поверить, чтоб подобный недочеловек мог стать задушевным другом таких рыцарей духа, как Николай Станкевич и Виссарион Белинский. Конечно, Кольцов был другим.
Каким же именно?
Здесь перед В. Кораблиновым возникала опасность: закоснев в местном патриотизме, впасть в противоположную крайность, подсластить розовым сиропчиком образ народного поэта. К счастью, этого не произошло. Отбрасывая в сторону частности, можно считать, что Кольцов, каким он выведен в романе, схож с оригиналом.
Противоречия, которые раздирают героя, не придуманы автором. Кольцов был земным существом – детски-бесхитростным и одновременно лукавым, столь же восторженным, сколь и деловитым. В нем удивительным образом сочетались практическая сметливость и романтика, покорность и удальство. Этими же чертами наградил поэт и многих своих персонажей.
Уголовный роман замечательных воронежских писателей В. Кораблинова и Ю. Гончарова.«… Вскоре им попались навстречу ребятишки. Они шли с мешком – собирать желуди для свиней, но, увидев пойманное чудовище, позабыли про дело и побежали следом. Затем к шествию присоединились какие-то женщины, возвращавшиеся из магазина в лесной поселок, затем совхозные лесорубы, Сигизмунд с Ермолаем и Дуськой, – словом, при входе в село Жорка и его полонянин были окружены уже довольно многолюдной толпой, изумленно и злобно разглядывавшей дикого человека, как все решили, убийцу учителя Извалова.
«…– Не просто пожар, не просто! Это явный поджог, чтобы замаскировать убийство! Погиб Афанасий Трифоныч Мязин…– Кто?! – Костя сбросил с себя простыню и сел на диване.– Мязин, изобретатель…– Что ты говоришь? Не может быть! – вскричал Костя, хотя постоянно твердил, что такую фразу следователь должен забыть: возможно все, даже самое невероятное, фантастическое.– Представь! И как тонко подстроено! Выглядит совсем как несчастный случай – будто бы дом загорелся по вине самого Мязина, изнутри, а он не смог выбраться, задохнулся в дыму.
«… Сколько же было отпущено этому человеку!Шумными овациями его встречали в Париже, в Берлине, в Мадриде, в Токио. Его портреты – самые разнообразные – в ярких клоунских блестках, в легких костюмах из чесучи, в строгом сюртуке со снежно-белым пластроном, с массой орденских звезд (бухарского эмира, персидская, французская Академии искусств), с россыпью медалей и жетонов на лацканах… В гриме, а чаще (последние годы исключительно) без грима: открытое смеющееся смуглое лицо, точеный, с горбинкой нос, темные шелковистые усы с изящнейшими колечками, небрежно взбитая над прекрасным лбом прическа…Тысячи самых забавных, невероятных историй – легенд, анекдотов, пестрые столбцы газетной трескотни – всюду, где бы ни появлялся, неизменно сопровождали его триумфальное шествие, увеличивали и без того огромную славу «короля смеха».
«… Наконец загремела щеколда, дверь распахнулась. Кутаясь в старенький серый платок, перед Мочаловым стояла довольно высокая, худощавая женщина. На сероватом, нездоровом лице резко чернели неаккуратно подведенные брови. Из-под платка выбивались, видно еще не причесанные, черные волосы. Синяя бархотка на белой худенькой шее должна была придать женщине вид кокетливой игривости. Болезненность и страдание провели множество тонких, как надтреснутое стекло, морщинок возле рта, на щеках. Все в ней было жалко и нехорошо.
«… Валиади глядел в черноту осенней ночи, думал.Итак?Итак, что же будет дальше? Лизе станет лучше, и тогда… Но станет ли – вот вопрос. Сегодня, копая яму, упаковывая картины, он то и дело заглядывал к ней, и все было то же: короткая утренняя передышка сменилась снова жестоким жаром.Так есть ли смысл ждать улучшения? Разумно ли откладывать отъезд? Что толку в Лизином выздоровлении, если город к тому времени будет сдан, если они окажутся в неволе? А ведь спокойно-то рассудить – не все ли равно, лежать Лизе дома или в вагоне? Ну, разумеется, там и духота, и тряска, и сквозняки – все это очень плохо, но… рабство-то ведь еще хуже! Конечно, немцы, возможно, и не причинят ему зла: как-никак, он художник, кюнстлер, так сказать… «Экой дурень! – тут же обругал себя Валиади. – Ведь придумал же: кюнстлер! Никакой ты, брат, не кюнстлер, ты – русский художник, и этого забывать не следует ни при каких, пусть даже самых тяжелых, обстоятельствах!»Итак? …»Повесть также издавалась под названием «Русский художник».
«… Со стародавних времен прижился у нас такой неписаный закон, что гениям все дозволено. Это, мол, личности исключительные, у них и психика особенная, и в силу этой «особенной» психики им и надлежит прощать то, что другим ни в коем случае не прощается.Когда иной раз заспорят на эту тему, то защитники неприкосновенности гениев обязательно приводят в пример анекдоты из жизни разных знаменитых людей. Очень любопытно, что большая часть подобных анекдотов связана с пьяными похождениями знаменитостей или какими-нибудь эксцентричными поступками, зачастую граничащими с обыкновенным хулиганством.И вот мне вспоминается одна простенькая история, в которой, правда, нет гениев в общепринятом смысле, а все обыкновенные люди.
В декабре 1971 года не стало Александра Трифоновича Твардовского. Вскоре после смерти друга Виктор Платонович Некрасов написал о нем воспоминания.
Автор — полковник Красной армии (1936). 11 марта 1938 был арестован органами НКВД по обвинению в участии в «антисоветском военном заговоре»; содержался в Ашхабадском управлении НКВД, где подвергался пыткам, виновным себя не признал. 5 сентября 1939 освобождён, реабилитирован, но не вернулся на значимую руководящую работу, а в декабре 1939 был назначен начальником санатория «Аэрофлота» в Ялте. В ноябре 1941, после занятия Ялты немецкими войсками, явился в форме полковника ВВС Красной армии в немецкую комендатуру и заявил о стремлении бороться с большевиками.
Выдающийся русский поэт Юрий Поликарпович Кузнецов был большим другом газеты «Литературная Россия». В память о нём редакция «ЛР» выпускает эту книгу.
«Как раз у дверей дома мы встречаем двух сестер, которые входят с видом скорее спокойным, чем грустным. Я вижу двух красавиц, которые меня удивляют, но более всего меня поражает одна из них, которая делает мне реверанс:– Это г-н шевалье Де Сейигальт?– Да, мадемуазель, очень огорчен вашим несчастьем.– Не окажете ли честь снова подняться к нам?– У меня неотложное дело…».
«Я увидел на холме в пятидесяти шагах от меня пастуха, сопровождавшего стадо из десяти-двенадцати овец, и обратился к нему, чтобы узнать интересующие меня сведения. Я спросил у него, как называется эта деревня, и он ответил, что я нахожусь в Валь-де-Пьядене, что меня удивило из-за длины пути, который я проделал. Я спроси, как зовут хозяев пяти-шести домов, видневшихся вблизи, и обнаружил, что все те, кого он мне назвал, мне знакомы, но я не могу к ним зайти, чтобы не навлечь на них своим появлением неприятности.
Изучение истории телевидения показывает, что важнейшие идеи и открытия, составляющие основу современной телевизионной техники, принадлежат представителям нашей великой Родины. Первое место среди них занимает талантливый русский ученый Борис Львович Розинг, положивший своими работами начало развитию электронного телевидения. В основе его лежит идея использования безынерционного электронного луча для развертки изображений, выдвинутая ученым более 50 лет назад, когда сама электроника была еще в зачаточном состоянии.Выдающаяся роль Б.