Жизнь Кольцова - [38]

Тютенька обозлился, понял, что причина его несчастья – Дуня, и взялся пить и поколачивать ее. Дуня начала кашлять, захирела и наконец слегла.

Когда ее разыскал Зензинов, она с полгода лежала и ждала смерти. Бехтеева уже не было. Говорили, что он упал на охоте с коня и разбился до смерти. Его наследник получил имение и укатил в Питер, бросив все дела на управителя, а тот про дальние выселки и думать забыл. Тютеньку оставили в покое. Летом он бродил по степи, промышляя перепелами, а зимой, кинув Дуню на выселках, околачивался возле барской усадьбы.

Соседи жалели Дуню, изредка топили ей печь и носили хлебца. Она все молчала и улыбалась, не узнавая никого; иной раз шептала бессвязные слова и даже пыталась напевать песню, да, видно, слова позабылись, а голос пропал.

Когда она увидела Зензинова, рассудок вернулся к ней. Она ахнула, хотела что-то сказать, но не смогла: рыдания вырвались, она скорчилась от плача. И все время, пока у нее сидел Зензинов, молчала, плакала и гладила тонкой, костлявой рукой его лицо, кафтан, калмыцкую тяжелую плеть, которую он носил за поясом.

– Эх, Василич! – говорил он Кольцову. – Как вспомню, – альни мороз по коже… Так довести человека! Господи милосливый! Ну, хоть он, конешно, родитель тебе, а, ей-ей, рука не дрогнула б, задушил бы, как собаку!..

9

Кольцов подъехал к выселкам и огляделся. За крайней хатой, резко шаркая косой, мужик косил бурьян. Увидев незнакомого человека, он бросил косьбу и уставился на Кольцова.

– Который тут казачий двор? – спросил Алексей.

– Эвось! – махнул мужик на дальнюю, совсем почти развалившуюся, без крыши, хатенку. – Да ты вот что… ты туда не езди, там и нету никого.

– Как… нету? – Кольцов попридержал лошадь.

– А так и нету. Тютенька-то, – пояснил мужик, – почитай, дён десять как в степь ушел. Как, стал быть, бабу схоронил, так прямо и подался…

– Как схоронил?! Да как же это…

Мужик, видно, рад был поговорить с приезжим. Он подошел к Кольцову, достал кисет, набил черную трубочку и стал высекать огонь.

– Похоронили! – сказал весело. – Ну, да ведь оно и к лучшему. Что ж… так только маялась, сердешная. А Тютеньку ежли тебе, так его теперичи не скоро найдешь… Раз в степь подался, то всё!

– Где ж похоронили? – не слушая его, вскрикнул Кольцов.

– Эвось, вон за стожком-то, на взлобочке, – указал мужик. – Да ты им родня, что ли?

Кольцов не ответил и пошел к стогу. Привыкшая к хозяину лошадь поплелась следом.

– Чисто собака! – удивился мужик и, поплевав на руки, снова взялся за косу.

На взлобочке, за стогом, желтел свежий глиняный бугорок, на котором стоял грубый, сколоченный из двух старых тесинок, крест. Ни травинки, ни деревца не было здесь, один только колючий татарник гнулся под ветром. Тихо было кругом. Высоко-высоко, невидимый глазу, стрекотал коршун да слышалось шарканье косы: это мужик за избой косил бурьян.

Кольцов опустился на колени.

– Дунюшка!.. – Он приник головой к глиняному бугорку и, вздрагивая всем телом, зарыдал.

Часть вторая Современники

Глава первая

Ночь темна, снег валит.

Ветер по полю шумит;

Приунылая беседа

В даль пустынную глядит.

Н. Станкевич

1

Его юность кончилась со смертью Дуняши. За рыжим могильным бугорком на взлобочке начиналась зрелость.

Юность все прощала и даже в плохом ухитрялась находить что-то хорошее. Зрелость стала сосредоточенной и подозрительной. Во многих примелькавшихся событиях и людях она разглядела то плохое, что раньше или не замечала, или даже почитала за хорошее.

Прежде он думал, что отец, продавая Дуняшу, просто хотел повернуть по-своему, то есть женить его на купчихе. Это, конечно, было дурно, но надо было принять в расчет отцовское желание сделать его богачом не хуже Башкирцева.

Теперь стало ясно, что, продавая Дуняшу, отец совершал убийство.

Прежде Кольцов считал, что Кашкин есть носитель всего возвышенного и свободолюбивого, и запертая в бюро рылеевская тетрадь являлась именно символом этого высокого свободолюбия. Теперь он вспомнил, что, однако же, этот «возвышенный» Кашкин испугался и не дал Карееву списать стихи. И Кашкин в его глазах сделался трусом и велеречивым ханжой

Прежде сестры, Анюта и Саша, в глазах Кольцова были умницы и красавицы. Теперь, после их замужества, он ясно увидел, что они глупы, сварливы, жадны и ради денег готовы простить любую подлость.

И, наконец, если прежде сочиняемые им стихи в большей части казались ему звучными и выразительными и разве только Сребрянский, бывало, беспощадно показывал ему слабые места, то теперь многое из написанного оказалось пустым, нестоящим и было или решительно поправлено или уничтожено вовсе.

Станкевич написал ему, какие стихи отобраны для сборника. Кольцов решил, что некоторые старые надо выкинуть, а кое-какие из новых добавить. Стихотворение «Ах, кто ты, дева-красота», представилось даже немного смешным, тогда как прежде он втайне им восхищался.

Станкевич отправил письмо из Удеревки; он сообщал, что проживет там до января, и Кольцову захотелось повидаться с Николаем Владимирычем, а кстати и передать ему кое-что из нового.

2

Окончив университетский курс, Станкевич отправился в Петербург, где пробыл полтора месяца, гуляя белыми ночами по набережным и упиваясь театрами и долгими разговорами со своим другом Неверовым, разговорами поучительными, но вполне, впрочем, благонамеренными.