Жизнь. Книга 1. Все течет - [4]

Сегодня ей поручена была крахмальная рубашка молодого дьякона собора. Со вздохом умиления отправляла вдова этот плод своего труда и особых стараний.

– Осторожно, Варя, осторожно! – говорила она, покрывая рубашку папиросной бумагой. – Держи её выше! Вытяни руки. Чтоб ни к чему она не касалась. Не дай Бог… Выше руки, Варя, выше!

– Так?

– Так.

Варвара приняла позу марафонского вестника, готового к бегу.

– Завтра в соборе за обедней отец дьякон будет стоять в этой рубашке перед Божьим престолом, в самом алтаре! Осторожно! Ну, с богом! Неси!

Варвара ринулась вперёд и легко побежала по улице.

– Слава, слава Тебе, Господи! – молилась, крестясь, прачка. – И мой труд побудет в Божьем доме. Не оставил Бог милостью.

Будь у ней ботинки, и она пошла бы к вечерне в собор. Босоногие люди избегают ходить во многолюдные храмы.

Варвара между тем стрелою летела по улицам.

Город утопал в садах. Из-за них домов почти не было видно. Город цвёл, благоухал. Кое-где над заборами из-под сочной зелени пленительно улыбались, краснея, яблоки и томно млели груши. Но Варвара знала уже, что строго наказуется покушение на частную собственность, и давно закалила себя от искушений этого рода. К тому же и здравый смысл говорил, что если ещё висят эти фрукты, то, значит, их невозможно достать с улицы, ибо во всяком городе обитают и уличные мальчишки. Она и сама имела некоторый жизненный опыт: где есть имущество, там есть и собака, большая, лохматая, верный друг хозяина, только хозяина, но не человека вообще. Собака эта – фанатик. Поэтому, не отвлекаемая бесплодными мечтами, Варвара быстро приближалась к цели. Квартала за два до дома дьякона уже слышалось пение. Два голоса – изумительно прекрасный бас и ещё более изумительно прекрасный тенор – пели «Ныне отпущаеши», готовясь к вечерней службе. Слава обоих дьяконов была велика, говорилось даже, что из Москвы приезжали их слушать и что обоих дьяконов скоро пригласят в столичный собор.

У самого дома Варвара подождала, пока замерла последняя бархатная нота баса и «Ныне отпущаеши» отзвучало. Затем на цыпочках, как на пуантах, она вступила на небольшую веранду и, вежливо всем поклонившись, молча протянула рубашку. Хозяйка, старая женщина, мать дьякона, поднялась и осторожно, благоговейно взяла рубашку дорогого своего Сына, тенора, дьякона Анатолия. Девочка отступила шага на два и как бы слегка замешкалась (так учила её мать), ожидая, не вздумают ли тут же и заплатить за стирку. На сей раз это редкое событие имело место.

– Постой, девочка, – сказала хозяйка, – уж наверное тебе нужны и деньги. Я вот унесу рубашку да и заплачу. – И она ушла в дом.

Оба дьякона остались на веранде. Златоволосый Анатолий, кому Варвара принесла рубашку, очевидно, только что вымыл свои длинные волосы раствором ромашки и теперь сушил их, согласно рецепту, на открытом воздухе, в лучах солнца. Мокрые пряди висели вокруг его головы. В косых лучах заходящего солнца, с черепаховым гребнем в руке, он стоял, весь золотой, и жаловался на свою судьбу:

– Сколь счастливы те, кто богат и путешествует! Наша Россия – отсталая страна. Возьми, например, хоть эти мои волосы: как сохранить цвет их, блеск и первоначальную от рождения волнистость? За границей же, слышно, есть специальные жидкости и помады, имеются секретные даже рецепты. А тут? А я? – И он продолжил с горечью в голосе: – Только и всего – прополаскиваю их в растворе ромашки, как деревенская девка. Волосы же, наблюдаю, начинают тускнеть и темнеть. Пошел я к доктору спросить, не знает ли какого научного средства, надеялся, движется же вперёд наука, хотя бы и в России. А он? Говорит: «Попробуйте перекись водорода, слабый раствор». Но предупредил, бывает и неудача, волос же мой – тонкий и нежный. А доктор: «Рискните!» – говорит. Духовная особа не может рисковать. Как вдруг выйти на амвон с волосами разного цвета?! Возьми также и волну: она слабеет! Не рискую пользоваться горячими щипцами: волос легко сжечь. Да и жар расщепляет концы. За границей же, по слухам, большие имеются изобретения. Появилась «вечная» завивка, держится, пока жив человек. О блеске и не говори! Есть здесь пиксафон, но хорош исключительно для тёмных волос, мой же волос – золото! Да, надо, надо в Россию побольше просвещения и хоть какой-нибудь научный прогресс!

– Ну, ты, однако… – загудел в ответ отец Савелий. И его мощный, глубокий бас всколыхнул вечерний воздух, как медный колокол на колокольне. Он и сам походил на колокольню: высокий, широкий, с лицом медно-красного цвета, с гривою бронзовых волос и с глазами, большими, как сливы. – Ты, однако, посмотри на дело и с другой стороны. Духовенство за границей всё стрижено. Только православная церковь придерживается апостольского вида. Жил бы ты за границей, так был бы стрижен, не знал бы даже, есть у тебя блеск, и цвет, и волна или их нету. Что же осталось бы от твоего благолепия?

– Безволос? Но другие блага цивилизации, полагаю, возмещают духовенству за это. Нельзя сомневаться, что и духовенство и миряне там вообще куда счастливее!

– Нет, не хвали ты Европу при мне, оставь эти тамошние блага цивилизации! – буркнул отец Савелий. – В неведении – благо. Нищие духом идут первые в заповедях блаженства. Неведение даёт покой душе. Возьми моё семейство. Брат мой Иван – любопытный был мальчишка – из озорства как-то раз сходил на бойню посмотреть, как убивают скот. Увидел – стал вегетарианцем. Так и прожил жизнь – голодный. Мало того, в молодости, по дружбе со студентом-медиком, сходил в анатомический музей. Там, увидев под стеклом и в спирту печень пьяницы, бросил пить. Пил с тех пор исключительно воду. Случилось, увидел в микроскопе каплю сырой воды, испугался бактерий – стал воду кипятить. Купался в кипячёной воде, посуду мыл перед едой, обдавал кипятком. Суета! Жена его молодая заскучала над кипятком: с утра до вечера кипятила. Бросилась в речку и утопилась… А брат мой Иван, труп увидя, стал смерти бояться, разложения и запаха, и развилась в нём новая болезнь – мания чистоты. Весь заработок шёл на карболку. От забот, чтобы быть здоровым, и заболел. Увезли в больницу. Там и скончался – в психиатрической – в сорок лет! В нашей же семье мужчина живёт лет восемьдесят, а то и все сто. Недаром сказано: «Премудрости не взыскуй». Человек разумный её не выносит. Брат Иван помер, а вот дед наш по сей день жив, и, надо сказать, выпивает.