Жизнь Иисуса - [2]

Возникает неистовый, резкий, неудобный в обращении Христос, похожий на почти натуралистические угловатые изображения Страстей, свойственные мастерам Средневековья и Раннего Возрождения. От рубахи Плотника пахнет потом, а не ладаном. Лицо Его после побоев превращается в маску из плевков, крови и гноя. Образ жестокий, трагичный, порой невыносимый. Чтение не из легких.

Мориак практически обрывает повествование на страшной сцене Распятия. В книге почти отсутствует утешительная пасхальная радость Воскресения, так свойственная православному сознанию.

Автор ставит читателя лицом к лицу с Богочеловеком, тщетно пытающимся под суровым обликом скрыть переполняющую Его любовь. Вместе с тем это страдающий, одинокий, непонятый Сын Божий, которого распинают Его же создания, те, кому Он пришел отдать Себя без остатка.

Конечно же, ни одна интерпретация Евангелий не сравнится по силе и подлинности с оригиналом. Но «Жизнь Иисуса» Франсуа Мориака может послужить хорошим мостом, подводящим к самостоятельному чтению Священного Писания читателя, который семьдесят лет был насильственно лишен духовной пищи.

«Не хлебом единым будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих» (Мф 4,4).

Зоя Масленикова

Предисловие автора к новому изданию

Едва книга вышла в свет, как автору захотелось немедленно вернуть ее обратно, потому что Лицо, о котором в ней идет речь, уникально и изобразить Его, не исказив, невозможно. Но поздно! Тысячи людей читают ее и выражают неудовольствие; со всех сторон доходят до него одни и те же упреки. Тогда автор начинает тревожиться: «Возможно, действительно Иисус был гораздо нежнее с Матерью, чем это следует из моей книги? И потом, описывая Его внешность, имел ли я право пренебречь обликом, запечатленным на Туринской плащанице? Имел ли я право заменить этот отпечаток портретом, родившимся у меня из Его внутреннего образа: не хилый, неказистый ремесленник, а Галилеянин, похожий на других соотечественников, и, наконец, такой, каким увидел Его Рембрандт? А может быть, человек, которого бичевали и распяли, человек с пронзенным сердцем, запечатленный на Туринской реликвии, действительно был велик, и именно его лицо предстанет однажды сквозь отверстые небеса в необычайном величии и славе… И почему я сделал столь неопределенным образ Марии Магдалины»?

В связи с этими и некоторыми другими замечаниями я внес ряд исправлений, насколько это можно было сделать, не переделывая полностью все произведение.

Мне остается извиниться перед экзегетами, если я огорчил их или вызвал их раздражение; однако в мои намерения не входило критическое исследование текстов. Новый Завет, каким он предстает перед нами сегодня — это история совершенно определенного Человека, психологический образ которого может попытаться создать каждый из нас. Я хотел показать, что «этот документ живет», как сказал Клодель, и ни в какой другой «истории^» мы так не чувствуем дыхание героя.

Сказанное не значит, что я не признаю исторической критики или она мне совсем чужда. Я окончил коллеж в разгар модернистского кризиса общества. В начале нашего века вера молодого католика подвергалась атакам со всех сторон. Нападки на Церковь антиклерикалов-комбистов не шли ни в какое сравнение с ударами, наносившимися ее учению с блеском и «бесовской^» страстью изнутри самой Церкви.

Я не пропускал ни одной публикации человека, которого тогда еще называли аббатом Луази, и с жадным интересом читал его статьи. Некоторые его мысли поражали меня: например, когда он говорил, что представление о науке, одобряемое его церковным начальством, не совпадает с его скромными познаниями. Я верил ему на слово и из солидарности с ним тоже отвергал те тексты Св. Писания, которые ученый отец объявил позднейшими вставками. Признаюсь, из-за него и его единомышленников я в течение нескольких лет воздерживался от чтения четвертого Евангелия. И даже из синоптиков я читал только Евангелие от Марка.

Подобно многим католикам тех лет, я долго находился в смятении и из-за трудностей исторического порядка стал вне истории искать основания для веры, приверженцем которой всегда был. Христос, продолжающий жить в Церкви, в ее святых и живущий в каждом из нас, — это Христос исторический. К тому времени я стал ревностным читателем анналов христианской философии. Я верил, что внутреннего откровения достаточно, чтобы, не подменяя им исторического факта Воплощения, пренебречь словопрениями историков. Недавно я обнаружил в моих заметках многочисленные выписки из трудов отца Тиррля и апологетов имманентности.

С тех пор Церковь отделила в этом смысле плевелы от пшеницы. Про себя я могу сказать, что многое для меня прояснилось, и размышления над Христом веры не только не удалили меня от Иисуса из Назарета, но, напротив, привели к Нему. Знание реки избавило меня от беспокойства насчет ее источника; большое цветущее дерево, обжитое птицами, помогло невооруженным взглядом разглядеть горчичное зерно.

Постепенно я привык хладнокровно относиться к некоторым критическим высказываниям. На глазах лопалось то, на чем априори основывались М. Луази и его ученики, и что требовало такой же веры, какой была моя вера в Христа: невозможность признать исторически достоверным то, что говорило о существовании сверхъестественного. Такой нигилизм непрерывно порождает самые немотивированные гипотезы и случайные предположения. Будь я более безразличен к этому предмету, я бы сегодня сказал, что ортодоксальная экзегеза по крайней мере опирается на традицию, тогда как противоречивые суждения ее противников, кроме несущественных моментов, чаще всего являются лишь точкой зрения, которая интересна как контроверза в научном споре.