Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики - [23]

Симонов и мой дядя познакомились в январе в 1947 году в Сухуми, во время пребывания там Константина Михайловича. Там же дядя передал Симонову рукопись своей повести «Весна в Сакене». Повесть так понравилась знаменитому поэту, что он взял с собой моего дядю в Москву на пару месяцев и помог опубликовать повесть. В конце того же 1947 года Георгий Гулиа получил за эту повесть Сталинскую премию.

Дядя так рассказывал мне о присуждении этой премии. Повесть, каким-то неведомым образом попала к Сталину (нетрудно, наверное, догадаться, каким именно образом это случилось!). Вождь, по своему обыкновению, прочел повесть на ночь глядя, и уже ложась спать, спросил референта: «Повесть «Весна в Сакене», какой из писателей Гулиа написал — старый или молодой?» (Сталин знал о существовании обоих писателей Гулиа, но не помнил, как кого зовут). Референт обещал к утру все разузнать и сообщить ответ вождю. Тем временем в сухумский дом, где проживали оба Гулиа — отец и сын, явилась охрана НКВД и приказала никому не покидать помещение. Бабушка рассказывала, что они всю ночь сушили сухари и собирали теплую одежду. Наутро референт доложил вождю, что повесть написал молодой Гулиа. И спросил, как бы невзначай: «А что, Иосиф Виссарионович?» «Ничего», — позевывая, отвечал Сталин — «хорошая книжка!». Охрану сняли, а премию дали.

Так вот, Симонов тогда строил себе дачу на Черноморском побережье, близ Сухуми в местечке Агудзера (там, где был расположен «сверхсекретный» институт физики, о котором, между тем, было известно каждому сухумцу). С телефонизацией тогда было очень сложно, и наша семья помогала Симонову устанавливать воздушную телефонную связь с миром. Отсюда проволока и столбы. Дедушка был очень влиятельным человеком в Абхазии. Еще бы — народный поэт, создатель абхазской письменности, литературы и театра. Напомню характерную деталь — в старой Абхазии жених и невеста до свадьбы не имели права разговаривать друг с другом. Дедушка нарушил это табу, создав «канонические» стихотворные обращения жениха и невесты друг к другу. И вот, знакомясь друг с другом, абхазские жених и невеста доставали листочки со стихами, написанными моим дедом на языке, письменность которого была создана им же …

Константин Михайлович знал все это и относился к моему деду с необычайным уважением, как, впрочем, и к бабушке, которой всегда при встрече целовал руку.

В действительности Симонова звали не Константином, а Кириллом. По-видимому, он переменил себе имя по той причине, что сильно грассируя, не мог произнести имя «Кирилл». Грассировл он настолько сильно, что мне просто трудно было понять его речь. Впрочем, эта трудность усугублялась тем, что мне, как жителю Тбилиси вообще было нелегко понять «акающих» москвичей. В то же время наши тбилисские слова «звонит», «поняла», «кофэ», и это ужасное лакейское слово «кушать», буквально шокировали интеллигентных москвичей.

Симонов в молодости и Симонов в зрелых годах — это внешне, а может быть, и внутренне совершенно разные люди. Мы хорошо знаем Симонова, как суровой внешности седого человека с короткой стрижкой, весьма сдержанного и осторожного. Я знаю даже такую деталь — в зрелые годы Константин Михайлович укрывал домашний телефон особым звуконепроницаемым ящиком, тихо и устало, приговаривая при этом: «Пусть отдохнет!» Догадываюсь, почему он совсем не выключал телефон из сети; по-видимому, понимают это и люди старшего поколения, которым знакомы аббревиатуры: НКВД, МГБ, КГБ …

Так вот, Симонов конца сороковых годов — это необычайно подвижный красавец-весельчак, шумный и громко хохочущий, отнюдь не худенький, с длинными черными вьющимися волосами и пышными черными усами. По Сухуми он ходил в шортах, шокируя население, даже на пляже не снимавшее черкеску с буркой или черный костюм со шляпой. Костюм Симонова дополнял цветной платок, повязанный вокруг шеи, и потрясающая бамбуковая трость толщиной, если не с ногу, то с мускулистую руку. Сталинская трубка во рту завершала портрет Симонова.

Как-то он пришел к дяде в гости вместе с женой — тетей Валей, как я ее называл. Помню, как разволновалась моя мама, увидев «тетю Валю». «Смотри и запоминай!» — быстро шептала она мне, «это — знаменитая актриса, это — сама Серова!» Но я тогда не понимал, насколько знаменита Серова, меня больше интересовал жизнеобильный весельчак Симонов — любимец Сталина.

Подарок, который он принес однажды дяде, удивлял своей оригинальностью. Это была картина, писанная маслом самолично Константином Михайловичем, в хорошей рамке. Изображен был какой-то пейзаж с небом, рекой и, то ли с лугом, то ли с лесом. Конечно же, рисунок был любительский. Но изюминка заключалась в надписях на картине. Через весь рисунок белыми большими буквами было неряшливо написано «Прерода». Да, да, именно «прерода»! На реке надпись «Вада», на небе «Аблака». Симонов, мой дядя, тетя Валя и моя мама, до упаду хохотали над картиной, а потом торжественно забили в стену гвоздь и повесили пейзаж на самом видном месте. Насколько я помню, дядя во всех своих последующих квартирах уже в Москве, на самом почетном месте вешал именно эту картину. Еще бы — она собственноручно написана великим Симоновым. Безусловно, великим, а особенно — в то время. Я сам видел, как моя мама читала его «Жди меня …» и обливалась слезами. Конечно, кроме таланта поэта, здесь причиной было и то, что сколько ни ждала мама отца с фронта, он так и не вернулся …