Жизнь и смерть сержанта Шеломова - [11]

Остывшие постели казались неприятно влажными. Митя натянул на нос кончик простыни и стал уговаривать себя заснуть, но сон не шел, сердце все никак не могло успокоиться, шумно толкалось в грудь. Он думал о матери.

Уже мулла затянул свою молитву, уже зашуршали по дорожкам между палатками утренние нетвердые шаги, а Митя все ворочался с боку на бок, мучаясь воспоминаниями.

Вчетвером, тяжело пыхтя, они таскали на машину ящики с боеприпасами. Митя работал в паре с Ферганой, тот злился, что взводный его «припахал», и все шипел как горячая сковородка (при лейтенанте не больно-то пошлангуешь). Митя улыбнулся про себя, видя, как Фергана злится.

На склады выехали рано утром, после обеда обещали строевой смотр с генералом из штаба армии, поэтому-то взводный и торопился. За колючкой в раскаленных железных контейнерах хранились боеприпасы, рядом с контейнерами плавились часовые. Они смотрели на происходящее красными невыспавшимися глазами, заплывающими потом, и хотели только одного — чтобы их поскорей сменили.

Глядя на них, Митя вспомнил о ночной вылазке и поежился. Он представил себе, как душманы проделывают дыру в проволоке, режут часовых и чистят склады. В животе от этого стало неприятно жарко, а еще неприятней было то, что он знал, как это делается.

— Шлем, не спи, грузи, давай! — прошипел Фергана над ухом.

Загрузили ящики и поехали по окраине Кабула в полк. Ехали быстро, оставляя за собой плотную пылевую завесу. На ухабах ящики прыгали по кузову, и они прыгали вместе с ящиками, набивая синяки.

После обеда все суетились и бегали, как в немом кино, — получали сухпай: кроме каш и тушенки, в коробках был еще яблочный сок в жестянках. Сок они тут же высосали, проколов в банках дырочки. Взялись было за тушенку, но Горов шуганул их, велел укладывать вещмешки. Вещмешки так вещмешки! Сухпай на пятеро суток, тридцать пачек патронов (пачки бумажные и тут же рвутся), мыльнопузырные принадлежности. Оказалось слишком тяжело, да и банки упирались в спину.

Не успели собрать вещмешки, прибежал взводный и приказал строиться на плацу в бронежилетах. Молодых, естественно, «вежливо» поставили в первую шеренгу, на глаза начальству.

Над городом плыл видимый зной; распластанный, высунув разноцветные языки занавесей, город издавал звуки, похожие на настройку инструментов в оркестре: доносились гудки автомобилей, детский плач, яростная ругань. Все звуки делались видимыми и повисали над городом, как ноты.

Мокли спины, переминались тысячи ног в ботинках, сзади кто-то курил, распространяя приторную духоту.

— Идут! Идут! — донеслось со всех сторон. Полк подтянулся и замер. Оркестр яростно загремел маршем. Митя представлял всех генералов маленькими и толстыми, а этот был худой и высокий, двигался как журавль, высоко выбрасывая ноги.

Он приказал выложить содержимое вещмешков и пошел вдоль строя. Одного солдата, из молодых, он попросил снять ботинок. На ноге не было носка, и командир полка, шедший на полшага сзади, покраснел и как-то съежился; у другого не оказалось зубной щетки и полотенца. Генерал, как нарочно, выбирал именно тех, у кого что-нибудь да не так.

Перед их взводом генерал остановился.

— Почему у вас одни в бронежилетах, другие без бронежилетов, что за анархия? — спросил он вспотевшего командира полка. Не дожидаясь ответа, генерал подозвал Пыряева:

— Товарищ лейтенант, выйдите и посмотрите на взвод со стороны.

Пыряев вышагнул вперед и уставился остекленевшим от напряжения взглядом в лицо Мельнику.

— Они у вас в этом железе скоро в обморок упадут, — генерал говорил негромко, но замерший на вздохе полк слышал каждое слово. Казалось, даже город замер и прислушивается к словам генерала.

— Вы хоть раз надевали жилет, лейтенант? Нет? Тогда наденьте сейчас. Возьмите у солдата вещмешок, автомат, жилет, каску и наденьте. Давайте, давайте, не стесняйтесь!

Пыряев сглотнул слюну и нерешительно подошел к Мельнику:

— Снимай!

В жилете и каске лейтенант очень походил на Чижика. На носу у него повисла капля пота.

— Не тяжело? — издеваясь, спросил генерал.

— Тяжело, — прошептал взводный.

— Так вот, — генерал повысил голос до звона в ушах, — все железо с себя снять, лишнее из вещмешков выкинуть, необходимое положить.

И генерал пошел дальше, а лейтенант остался стоять перед взводом в каске и бронежилете.

— Взгрели нашего взводного, а зря, — сказал Кабалов, вытаскивая банки из вещмешка. — Сейчас его взгрели, а потом он нас.

— Взводный — мужик справедливый, зря придираться не будет, — возразил Шафаров. — Наш — просто ангел. В восьмую роту заменился молодой старлей, орет как ишак, только вошел в палатку — и пошел, и поехал, в хвост и гриву, всех подряд.

— Взводный у нас харо-оший, а черпак — плахой, — пропел Юсупов, маленький юркий таджик, он все два года страдал от мозолей и был каптерщиком взвода. — Ты маладому пасмертную записку пакажи, мешок улажи, год праслужил, а не шарят ни фига, хуже чижиков.

Шафаров вытащил из пачки патрон: «Смотри сюда!» Он сунул патрон в какую-то дырку в кровати, сковырнул пулю и высыпал порох, потом оторвал от блокнотного листка кусочек: «На листке напишите адрес, фамилию, имя, отчество, год рождения, какой военкомат призывал, как мать зовут или отца, свернете в трубочку — и в гильзу, и никаких документов в рейде. Вот ваш документ, — Шафаров покрутил гильзу в руке. — Посмертная записка».