Жизнь и смерть генерала Корнилова - [164]

Я вспомнил этот случай и лицо капитана. Живо воскрес в моей памяти Верховный, сурово приказывающий заартачившемуся капитану сойти вниз. Я вижу его, как он глядит вперед и что-то бормочет себе под нос… Резко обернувшись ко мне, отведя бинокль от глаз, он приказывает:

– Хан, прикажите полковнику Миончинскому, чтобы немедленно открыл огонь по броневику!..

В это время в хату шумно вошли раненые с сестрой, неся съестные припасы. Яиц не нашли, зато есть мясо, картошка и капуста для щей. Сестра хлопотливо искала в хате, брошенной хозяевами, все необходимое для приготовления пищи.

У меня невольно закрылись глаза, и приснился мне следующий сон.

Увидел я большую группу людей, вооруженных винтовками, топорами, палками. Вся эта гогочущая и кричащая толпа тащила какого-то человека, одетого в белье. Подойдя ближе к толпе, я узнал в этом человеке Верховного. Он был без шапки, в нижнем белье, через дыры которого виднелось тело. Лицо желтое, усталое, измученное, но спокойное. Увидя меня в толпе, он сказал:

– Хан, а ведь нас предали! Я им этого не прощу!

Тон голоса был точно тот же, как 26 ноября 1918 года, во время похода на Дон. Я бросился к нему и – проснулся. Открыв глаза, я увидел на стене хаты изображение Кузьмы Крючкова, который, врезавшись в гущу шестнадцати конных немцев, рубил их направо и налево. Я проспал спокойно и удобно всю ночь. Рано утром выступали дальше.

Опять бесконечно тянущийся обоз, мучительные толчки, ужасные мысли, не дающие покоя. Показался штаб. Впереди шагом ехал верхом генерал Деникин в черном пальто и в серой барашковой шапке, сосредоточенно глядя на уши своей лошади. Рядом с ним ехал генерал Романовский, а за ним конвой. Не было никакой красоты в этой группе, и появление ее не волновало радостью душу. Не видно было булана, который всегда галопом нес небольшую фигуру великого человека, к которому с любовью и верой тянулись сердца его названых сыновей. Какой восторг загорался у каждого из них при виде обожаемого «батьки» и гордо развевавшегося за ним трехцветного национального русского знамени, эмблемы когда-то великой Руси!..

Проехали, и никакого впечатления не произвело появление нового командующего. Его проводили безразличными взглядами, и никто не спросил адъютанта Деникина: «Ну что, как батька?»

Увидев среди конвоя Фоку, я позвал его, и он, услышав мой голос, подъехал к генералу Романовскому, указав рукой в мою сторону. Генерал Романовский в сопровождении Фоки подъехал к моей повозке.

– Здравствуйте, Хан! Бедняга, вы совсем изменились! Больны? А? Так, пожалуйста, не стесняйтесь – приходите в штаб на следующей остановке. Там вам будет удобнее. Фока, приведи барина в Егорлыцкой в штаб! – приказал генерал и поехал догонять штаб.

По дороге в Егорлыцкую я случайно увидел ехавших в тачанке полковников Голицына и Страдецкого. Я крикнул, и тачанка остановилась. Тотчас же полковник Голицын, подойдя ко мне, крепко, по-отцовски, обнял и поцеловал. Затем взял меня к себе в тачанку. Несмотря на болезненное состояние, я чувствовал себя бодрее, глядя на человека, работавшего с Верховным в тяжелые дни его жизни.

В Егорлыцкой остановились в доме одного казака. Приготовили мне постель и заботливо уложили. Опять повысилась температура. Узнав о приезде Голицына, пришел Долинский. Часов в 11 ночи до моего слуха долетел звон колокола. Узнав, что звонят на пасхальную заутреню, я захотел идти в церковь. Все уговоры не делать этого остались тщетными. Вчетвером мы отправились в церковь, битком набитую добровольцами и небольшим количеством местных жителей.

Стоя в церкви, я невольно вспоминал ряд пасхальных заутрень: в корпусе, в училище, в Петрограде, на фронте и, наконец, здесь, под грохот орудий. Хотя я и мусульманин, но очень люблю русские праздники. В них много красивых обычаев и обрядов, волнующих, ласкающих и обновляющих душу. В это время в беспросветной темной ночи всей Руси, залитой морем братской крови, в маленькой, ярко освещенной церкви измученные, усталые добровольцы всей душой возносили молитвы о Воскресении. Они просили света, могущего прогнать темную ночь их родины. Я молился тоже об этом свете, об упокоении души Верховного и шедших за ним и павших смертью храбрых и отдавших родине самое дорогое – свою жизнь. Я молился за врагов Верховного, прося у Аллаха простить их грех.

В час ночи разговелись вчетвером. Пили красное вино. Чувствовал я себя немного бодрее. В 5 часов утра другого дня мы вчетвером на одной линейке выехали в Новочеркасск, который, по слухам, был взят казаками. Фока ехал верхом сзади линейки. Я решил по приезде в Новороссийск при первой же возможности пробраться оттуда в Хиву для получения благословения от моего старика-отца, а затем отправиться за границу для продолжения образования. Трое же моих спутников поставили себе целью пробраться в Сибирь к Колчаку.

Подъезжая ближе к Новочеркасску, мы яснее и яснее слышали грохот орудий. Близ города на полях мы видели много трупов как большевиков, так и казаков. Среди убитых много было в одежде рабочих и очень мало в военной форме. Въехали в город, который мы недавно оставили в цветущем состоянии. Город исторический – колыбель Добровольческой армии, остров спасения в дни великой русской смуты. Теперь он был пуст, грязен, забрызган кровью. Высокие пирамидальные тополя на Платовской и Московской улицах, казалось, не так весело и приветливо, как прежде, шумели, встречая гостей. Они хмуро смотрели вниз на людскую пошлость и зверства. Бог знает, сколько им, этим немым свидетелям, придется еще видеть впереди зверств, беспорядка и вообще всяких перемен!