Жизнь и смерть генерала Корнилова - [163]

– Здесь твоему барину будет все же удобнее, чем в обозе! – сказал генерал Романовский Фоке.

Лежа в повозке, я невольно переносился в недалекое прошлое. Мне вспомнился обоз, двигавшийся в строгом порядке, встречаемый и заботливо провожаемый Верховным ежедневно в 5 часов утра. И как эта заботливость трогала раненых! При виде своего обожаемого «батьки» они на мгновение забывали свои тяжелые раны и готовы были опять рваться в бой, чтобы умереть за него. Теперь же мы двигались, где и как хотели и могли, заброшенные и забытые. Никто нас не встречал, не провожал, не заботился о нас. Казалось, никому до нас не было дела.

Беспомощный, лежал я на своей повозке и, глядя в темное небо, то уносился в прошлое, то забывался на время. Мысли, как черные тучи, ползли в моей голове, сменяя одна другую и утомляя и без того усталый мозг. Думал я о будущем России и содрогался от ужаса. Я был убежден, что большевизм силой оружия никто, кроме Верховного, не сможет уничтожить. Пройдут годы, и он изживет сам себя. Мы вернемся в Россию, но как она нас встретит? Новое поколение, выросшее среди крови, цинизма, разврата, с принципом «все можно!», встретит нас как нежелательные странные и непонятные обломки прошлого.

«Мы любили родину, – думал я, – и мы правы в наших действиях и верованиях». – «А разве это новое поколение не будет любить ее по-своему?» – спрашивал меня другой голос. Я терялся и тяжелое забытье опять охватывало меня, а повозка все двигалась и двигалась.

– Эй, ты! Живой ты или мертвый? Вставай, довольно дрыхать! – услышал я голос возчика, возвративший меня к действительности.

Я открыл глаза. Было приблизительно часов 5 утра. Мою повозку окружала толпа людей с торбами. Я слез, но сейчас же лег на землю, так как не мог стоять.

– Что он у тебя, черкес? – спросил кто-то из казаков, глядя на мое обросшее лицо.

– Наверное! – ответил хозяин повозки, отпуская на 10 копеек 5 кусков сахара.

Оказывается, мы приехали в П-ю станицу. Вследствие высокой температуры меня мучила жажда, но где достать воды, я не знал. Люди были заняты каждый своим делом, и на меня никто не обращал внимания. Недалеко от меня начали выгружать раненых, перенося их с повозок в одну из хат. Мимо меня пробежала сестра. Мне показалось знакомым ее лицо. Я старался вспомнить, где я ее видел, но память отказывалась служить мне. Несмотря на это, я окликнул ее. Она подошла, посмотрела, видимо, не узнала и, приняв меня за черкеса, не умеющего говорить по-русски, повернулась, чтобы уйти. В эту минуту я вспомнил, что под Филипповской я помогал ей перевязывать раненого.

– Сестрица, помогите! Ведь я вам помогал! – остановил я ее.

Она повернулась и, пристально взглянув на меня, ахнула и бросилась ко мне, узнав адъютанта Верховного.

– Обождите! Я сейчас! – сказала она и куда-то исчезла.

Через несколько минут я был окружен ранеными офицерами Корниловского и Марковского полков. Они перенесли меня в хату и сейчас приступили к расспросу, что и как. Меня устроили на кровати, а сами разместились на полу, на сене. Первую чашку горячего чая я получил первым. Каждый из них старался услужить мне чем-нибудь, заботливо спрашивая, чего я хочу.

Я почти не мог говорить, так как после тряски на повозке я чувствовал, что сон сковывает мне веки, и я начал дремать.

– Не мешайте, господа, пусть отдохнет! Как бы бедняга не заболел тифом! – слышал я, засыпая, заботливый голос сестры.

– Будет очень жаль! – произнес кто-то, втягивая в себя горячий чай.

– Да, все мы теперь так брошены, как он. Если на любимого Верховным человека не обращают внимания, то и мы с тобой нужны им как собаке пятая нога! – слышался чей-то взволнованный голос.

Я лежал в полусне. Через некоторое время меня пробудил чей-то голос, очевидно, продолжавший начатый разговор.

– Говорят, что генерал Деникин сам хороший человек, а вот начальник штаба ворочает им как хочет.

– А ну-ка, сестричка, надавите клавиши на яичницу! – переменил кто-то тему разговора.

– Ребята, кто может ходить, отправляйтесь поскорее на розыски яиц или вообще чего-нибудь съестного, пока рты не успели расползтись по станице. Потом уж поздно будет!

Я открыл глаза и попросил пить. Сестра ушла с выздоравливающими ранеными на поиски еды. В хате остались капитан, раненный в бедро, и прапорщик, раненный в грудь.

Капитан, корчась от боли, с трудом добрался до самовара, всполоснул стакан и налил мне чаю. Почти ползком он принес его мне.

– Извольте, поручик! – сказал он подавая чай.

– А что, поручик, мы не беспокоим вас своими разговорами и табачным дымом? – спросил прапорщик.

– Нет, нет! – поспешил успокоить я.

Беря стакан, капитан, глядя на меня, качал головой.

– Вы что, давно больны? – спросил он.

– Нет, только всего три дня, – ответил я, сбрасывая с себя бурку, ибо мне было после чая нестерпимо жарко.

– Да, жаль! А наше начальство-то знает о том, что вы больны? Кого, кого, а адъютанта и близкого человека генерала Корнилова должно было приютить у себя, а не так! Хотя, что уж говорить! Я знаю их! Нет Лавра, нет и порядка! Не командование, а лавочка! Теперь главное в армии – купля-продажа! Посмотрите, как перед дверью нашей хаты казак бойко торгует! Вот так и армию продадут! Жаль только нашего брата, обманутого и искалеченного, а сколько их-то будет впереди, искалеченных, обманутых, разочарованных, – Бог ведает! Поручик, разве вы меня не помните? – спросил он вдруг меня. – Ведь я при вашей помощи получил разрешение еще в Ростове на сформирование пулеметной команды. Потом, разве вы не помните меня перед Георгие-Афинской станицей на железнодорожной насыпи во время боя? Верховный, увидав меня там, приказал сойти с пулеметом вниз. «Я знаю мою армию! В ней все храбры! Я не хочу, чтобы вы рисковали!» – сказал он, стягивая меня с насыпи!