Жизнь и шахматы. Моя автобиография - [26]

– Что бормотал Корчной во время партии?

– Ругался, – спокойно ответил я.

– Да? И тебя это не беспокоит? Нашел противоядие?

А я действительно нашел правильную реакцию на нецензурную брань соперника и никакого секрета из этого не делал.

– Я молча смотрю на него и улыбаюсь. Почему-то Корчной этого не выносит. Испепеляет меня взглядом и вскакивает из-за стола. Но я улыбаюсь только тогда, когда он ругается, так что мы квиты.

Последней партией нашего противостояния стала восемнадцатая. Матч завершился со счетом 6:2, и мировая пресса единогласно заявила, что за все послевоенное время еще не было первенства за мировую шахматную корону, где чемпион столь явно превосходил бы претендента. Не могу согласиться с этим утверждением. Матчи с Корчным никогда не были легкими. Он всегда решительно пользовался любой ошибкой, малейшим расслаблением со стороны противника. Кроме того, в каждом своем сопернике Корчной видел не просто игрока, а личного врага, поэтому сражаться с ним всегда было чрезвычайно трудно.

Кроме того, с ним было невероятно сложно поддерживать и ровные личные отношения. Несмотря на то что в последние годы его жизни мы вполне спокойно общались и даже играли в одной команде, ничто не мешало Корчному, выйдя к журналистам, начать снова сочинять обо мне небылицы. Совсем недавно мне попалось его интервью, где гроссмейстер рассказывал о том, что мой переезд в Ленинград – это тщательно спланированная акция по его планомерному уничтожению. Оказывается, я намеренно старался подобраться к нему поближе, чтобы изучить и скопировать не только манеру игры, но и одежду, мимику и даже поведение. Утверждение, которое у любого человека, знающего нас обоих, не вызвало бы ничего, кроме улыбки. Но Корчной, выдавая что-то подобное, забывался и говорил с таким вдохновением, что не могло быть никаких сомнений: он сам в это искренне верит.

Так, с большим упоением он обвинял меня в том, что я украл у него швейцарского друга. Албан Бродбек был известным юристом, большим ценителем шахмат и руководителем делегации Корчного на матче в Мерано. И ему не давал покоя вопрос о судьбе семьи Виктора Львовича. Действительно, судьбам близких советских диссидентов никогда нельзя было позавидовать. Обычно, оставаясь за границей, человек понимал, что рискует больше никогда не увидеть своих родных. Поступок Корчного с этой точки зрения, конечно, совсем не благовиден, но мне кажется, что в данном случае его оправдывает спонтанность решения. Да, человек хотел уехать. Да, он об этом думал. Но изначально вряд ли собирался бросать жену и сына. И какой у него был выход после слов посольского чиновника? Вернуться и сгнить в забвении, отлученным от любимой игры? Похоронить все мечты и надежды? Это тот самый случай, когда правильного решения нет. У каждого свой путь, своя правда. Корчной сделал выбор, и, конечно, от его выбора не могла не пострадать его семья. Хотя на самом деле впоследствии сын Корчного, Игорь, признавался, что сначала поступок отца они с матерью оценили как шаг, приближающий их возможность эмигрировать. Очень быстро они собрали документы на выезд в Израиль. В ожидании разрешения Игорь ушел из университета, учил язык, занимался сборами. Но в выезде неожиданно было отказано, как и в восстановлении в институте. Таким образом, получалось, что молодой человек был обязан отправиться на службу в армию. Но Игорь, понимая, что, отслужив, может никогда не получить разрешения на выезд (будут ссылаться на якобы полученные секретные сведения), принял решение от службы уклоняться. Юношу вычислили и отправили в тюрьму за дезертирство.

Конечно, никакой прямой моей вины в этом не было и быть не могло, однако судьба распорядилась так, что в тюрьме пришлось ему несладко все же из-за моего имени. Дело в том, что сидел Игорь в колонии города Шадринска. А в семьдесят пятом году заключенные оттуда писали мне открытое письмо в журнале «Друг милиции» с просьбой прислать в колонию книги по теории шахмат. Через журнал они передали мне подарок: шахматы, собственными руками вырезанные из дерева. Я, конечно, поблагодарил, книги отправил и обрел в лице этих людей ярых и преданных болельщиков. Настолько преданных, что свою любовь они выражали, терроризируя сына моего соперника. Безусловно тогда я ничего об этом не знал. Но мне было известно, что на самом деле семью Корчного хотели выпустить еще перед матчем в Багио. Никому не нужны были разговоры о том, что Советский Союз пользуется случаем и оказывает моральное давление на противника. Решение это отклонил Суслов, который был очень категоричен во всем, что касалось изменников Родины.

К восемьдесят первому году ситуация начала меняться. Игоря выпустили из тюрьмы, но перед нашим матчем в Мерано он с матерью все еще оставался в заложниках в СССР. На каждой пресс-конференции в Италии Албан Бродбек мучил меня вопросами и обвинениями, буквально выставляя перед журналистами чуть ли не единственным виновником данной ситуации. Возражать, объяснять, негодовать было бесполезно. Бродбек был настроен категорично и заразил своей категоричностью как прессу, так и занимавшего в те годы пост президента ФИДЕ исландского шахматиста гроссмейстера Фридрика Олафссона. Тот настолько проникся этими обвинениями, что решил принять личное участие в судьбе Корчного и его семьи: начал обвинять нашу шахматную Федерацию во всех грехах, делать громкие политические заявления. В конце концов Олафссон добился того, что посол СССР в Исландии попросил его предъявить документы, на основании которых он утверждал, что Корчной постоянно получает отказы в ответ на свои официальные запросы по выезду семьи. И оказалось, что ни одного официального запроса Виктор Львович не отправлял. Почему? Во-первых, ему было выгодно везде рассказывать о травле семьи и о моральном давлении со стороны Советского Союза. А во‐вторых, очень быстро после побега сблизился он с Петрой Лееверик, которая стала его секретарем, экономкой, менеджером, налоговым советчиком, адвокатом и даже секундантом во время наших матчей. И в борьбе за чемпионство своего любимого Виктора она была настолько непримирима, что вряд ли мысль о его воссоединении с семьей могла доставлять ей удовольствие. А Олафссону его голословные утверждения стоили карьеры: в восемьдесят втором году ему пришлось оставить свой пост.